ДЖИХАД, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

(Размышления по книге И.М.Лотфуллина и Ф.Г.Ислаева «Джихад татарского народа»)

Истории безразлично, одобряем мы ее или не одобряем.

Квинтилиан.

Часть I. О татаро-башкирском этносоциальном симбиозе

Каждому — свое!

Немецкая народная мудрость

Татары когда-то действительно жили в этнокультурном, и в определенном смысле — в социальном симбиозе с башкирами — в рамках Московского царства и Российской империи. Более того, само формирование нации татар шло именно в этих рамках и для историка непредставимо вне них (за исключением краткого периода Казанского ханства), так же как и сам татаро-башкирский симбиоз. Речь пойдет не о предпосылках этого симбиоза: этническом и языковом родстве, территориальной и культурной близости, конфессиональной общности, и т.д., а о его условиях. И данный анализ рассчитан не на поиск новых исторических фактов, а именно на осмысление широко известных исторических коллизий. Цель представленного текста — изложить свое видение данной проблемы с точки зрения системного анализа и статусно-ролевого подхода, и показать его преимущества по сравнению с подходом, принятым в современной татарской исторической публицистике, на наглядном примере в жанре рецензии-размышления.

В первой части текста предложены собственные размышления автора, и только во второй — текстуальная критика рассматриваемой книги (70). Поскольку, по мудрому замечанию И.Ефремова, критика конструктивна только по принципу: не нравится книга — напиши свою. Любители полемики могут сразу перейти ко второй части, первая — скучный анализ.

Прежде всего, поясним, что сам термин «симбиоз», допустимый в современной этнологии (Л.Н.Гумилев), подразумевает взаимовыгодное сосуществование именно разных народов, различных этнических общностей в рамках единой суперэтнической системы (в данном случае — России-Евразии) (35). Нынешнее обострение татаро-башкирских отношений в сфере общественного сознания, кроме прочих причин — оттого, что данный симбиоз перестал функционировать, этносы, его составляющие, изменили свое статусно-ролевое положение, как в России, так и в этнокультурной, социальной и политической жизни вообще, следовательно, более не выполняют существовавшие в XVI-XIX вв. функции и роли в этом симбиозе. Но в эпоху, когда этот симбиоз функционировал, результаты его были весьма впечатляющи для обоих братских народов.

Так, сомнителен был бы какой либо всплеск татарской образованности, если бы татары в свое время, как башкиры в период башкирских восстаний, лезли массами под картечь с голыми саблями. В том числе по причинам чисто демографического характера (19). (Да и не полагалось им сабель, за исключением немногочисленных служилых татар и мишарей — а последние всегда обнажали их только за Российскую империю, а не против нее; исключения, вроде мишаря Канзафара Усаева, только подтверждают правило). Это — не их способ борьбы и выживания.

Вся история татар с 1552 года — это существование в системе Российской государственности, как ее структурная часть, как своеобразная религиозно-этническая оппозиция. Наподобие армян в Турции и Иране. Подобный подход объясняет многое в их истории, и, казалось бы, разделяется некоторыми исследователями из Татарстана (70, с.11). Татары — это неотъемлемая системная часть российского общества, причем очень интересная, соединяющая элементы традиционной и диаспорной цивилизации.

Их «ниша» — не вольные общинники, хозяева своих вотчинных родовых земель в царстве растущего закрепощения, как это было у башкир, а транзитная торговля, переводчики и приказчики, муллы и сельские учителя, ремесленные кварталы и обслуживающий персонал в городах, в том числе за пределами России, при сохранении податного крестьянства на месте месте этнообразования — на тех землях бывшего Казанского ханства, где расселены татары. Основой их жизни было освоение экономических коммуникаций вне собственной этносоциальной среды: между Востоком и Россией, а внутри России — между городом и деревней, в том числе башкирской. (Но поскольку элементы традиционного образа жизни в среде казанских татар также сохранялись, не существовало резкого разрыва с массами своего этноса, ведущего традиционное сельское хозяйство. Поэтому отношения татар с башкирами — типично «традиционным» этносом, развивались преимущественно в рамках симбиоза, а не антагонизма, как у евреев с оседлым населением стран проживания — в последнем случае противоречия носили не межэтнический, а более глубокий, цивилизационный характер) (5). Массовые восстания — большая редкость в цивилизациях такого, диаспорного типа (армяне, евреи), — нет у них для этого сил, средств, опыта, а главное, они полностью разрушали бы систему их выживания. В борьбе за самостоятельность они надеются либо на помощь извне, либо на изменения в самой империи, повышение своего статуса в ней.

Башкиры же, вошедшие в состав России на договорных началах, предоставляющих им определенную степень автономии, могли открыто бороться, и боролись именно против нарушения этих начал. Главными из которых были элементы автономии экономической — вотчинное право на землю, увязанное с собственной этно-социальной структурой именно башкирского этноса (15; 22), религиозной — право на свободное исповедание Ислама (8; 15; 46; 63), социальной и правовой — особый, «башкирский» привилегированный статус, близкий к казачьему (15; 29), обусловленный службой в собственных вооруженных силах, перешедших в подчинение России, и судебной — в низовых звеньях суда (шаригат) (15, с.190). Элементы политической автономии были таковы, что позволили, например, американскому историку говорить о «формальном» характере управления, «слабой административной власти русских в Башкирии» вплоть до «великой башкирской войны» 1735-1740 гг., а башкирские восстания XVII-XVIII вв. называть «русско-башкирскими пограничными войнами» (60, с.55, 58, 64, 90, 219-220). В правосознании башкир они отразились и в частых попытках разрыва своего вассалитета к России и в выдвижении на ханство приглашенных ханов — кучумовичей, казахских и каракалпакских принцев, либо собственных претендентов — Мурата, Хаджи Султана (Аккускарова), Карасакала.

На практике, в рамках унитарного, самодержавного государства, эти элементы оказались возможны только на административном уровне — в частности, в виде Башкирского казачьего войска (71). Все эти статусно-ролевые особенности были закреплены законодательно (29), и башкиры боролись не против российской государственности, а именно против произвольных нарушений своего статуса в ее системе (17). У них были для этого возможности — быт военизированного этноса создал систему родоплеменных ополчений и дружин, исправно служившую веками, даже при отсутствии собственной государственности. Им было что терять — права и земли; они не умели «искать ниши» вне пределов своих вотчинных земель, потеря которых была почти смертельна для их этнического самосознания. Именно поэтому башкорт-тептяри быстро отатаривались. Именно поэтому в тех случаях, когда башкиры оказывались в диаспоре, они скоро уступали лидерство «тюрко-татарам» — не было у них опыта выживания как этноса в условиях диаспоры. А у татар — был и есть (72).

В положении казанских татар элементы автономии отсутствовали, были только особенности, носившие этнографический, и реже — дискриминационный характер. Последние исчезали по мере их врастания в систему империи в качестве ее структурной части. Татары были не только проводником (отчасти невольным) влияния империи в Башкортостане, но и амортизатором в интеграции башкир в ее организм (служилые люди, муллы, переводчики, учителя, приказчики, просто земледельческое и торгово-ремесленное население, наконец). Это не означает, что у башкир всех этих профессий не было; были, конечно, но татары составляли в них массовый, этнокультурно значимый слой, желавший мирной жизни в этой структуре. К концу XIX века, когда интеграция башкир в империю окончательно завершилась, и они лишились большинства автономных особенностей в административной, социокультурной и экономической сфере, эта положительная функция татар была исчерпана, и более не нужна, ни башкирам, ни империи, ни им самим. Наоборот, члены симбиоза превратились в конкурентов в одних и тех же «нишах».

Т.е. статусно-ролевое положение татар и башкир было обусловлено структурно-таксономическим различием: башкиры представляли собой автономную подсистему в системе империи, а татары — ее жестко интегрированную структурную часть, точнее, особый религиозно-этнический слой в ее структурах. И когда это различие исчезло вместе с утратой башкирами роли подсистемы, изменилось и статусное распределение ролей в этом симбиозе, т.е. сам его характер.

В свою очередь, нарождавшийся образованный слой казанских татар, в большинстве не принимавший участия в восстаниях, а в торговой и религиозной сфере пользовавшийся определенной поддержкой государства (15, с.183-184, 203), исключенной для представителей аналогичных профессий у башкир, имел больше возможностей для стабильного развития и сосредоточения на созидательных и духовных вопросах. И поэтому смог внести существенный вклад в просвещение не только своего, но и башкирского, и казахского народа. Вклад настолько значительный, что о многих просветителях XIX века принято говорить, как о деятелях татаро-башкирского Просвещения, не разделяя их этнической принадлежности. Поскольку, в силу описанных обстоятельств, для выходцев из обоих этносов было естественно работать на благо обоих народов, и даже всей «мусульманской уммы» или «всего тюркского мира» (63). В этом смысле «мусульманское Просвещение» в России носило не этнический, а цивилизационный характер.

Показательно, что со стабилизацией социально-политической обстановки в Башкортостане (прекращение башкирских восстаний) и упразднением военно-административной системы башкирского общества в 1865 году, ограничивавшего, как в Спарте, возможности широкого интеллектуального развития, лидерство казанских татар в области просвещения, образования и политики становилось все менее ощутимым.

Доминирование татарской интеллигенции практически завершилось с формированием самостоятельного башкирского национального движения, во многом полемичного татарскому (71). Этот процесс окончательно оформился с провозглашением Башкирской Республики, позже — БАССР, и созданием в их рамках башкирского национального центра науки, культуры и образования. Впрочем, естественная конкуренция между представителями татарской и башкирской бюрократии и интеллигенции не прекратилась и в рамках БАССР, тем более — в современной Республике Башкортостан. (Для нецивилизованных форм такого соперничества, ныне практикуемых некоторыми политиками, пытающимися придать борьбе за «хлебные места» этническую окраску, в социологии существует некрасивый термин — «трайбализм»; происхождение этого слова — из описания жизни Африки).

Широко известный пример — судьба А.-З.Валиди, который получил высшее образование традиционным для башкир его поколения способом — в Казани, но еще в годы учебы почувствовал отчуждение от пан-татаристкой среды (71). Дальнейший жизненный путь А.-З.Валиди в комментариях не нуждается — в Башкортостане и Татарстане он известен всем, включая его впечатляющий вклад и в башкирскую, и в татарскую историографию, и в мировую тюркологию в целом, не говоря уже о его политической роли.

В религиозной сфере этот процесс проявился ранее — восприятие Ислама в целом и джадидизма в частности в Башкортостане целым рядом особенностей отличалось от Поволжья (в частности, влиянием суфизма и мюридизма, и непопулярностью кадимизма, распространенного среди татар). И уже со второй половины XIX века имамы башкирского происхождения не уступали известностью, авторитетом и реформаторской активностью татарским священнослужителям (З.Расулев, шейхи Курбангалиевы) (63).

Далее, башкиры в этом симбиозе выступали в роли, с одной стороны, силового защитника не только своих прав, но и прав татар (башкирские восстания). Регионально значимая численность и воинственность башкир, их оригинальное правосознание и потенциальная конфликтогенность, создавали немалые проблемы «центру», и делали татарскую прослойку нужной властям, и тем самым повышали ее статус в структуре империи. С другой стороны, башкиры выступали как этнический и конфессиональный союзник татар, а главное, как их территориальный и социокультурный резерв, дававший последним возможность мирной «микроколонизации» башкирских земель. С утратой большей части своих земель, а с 1919 года — и остатков вотчинного права на них, башкиры лишились юридической опоры и интереса для татар в этом отношении, а с утратой традиций военно-служилого сословия и своего регионально-демографического потенциала (40% населения после Российской Смуты 1917-20-х гг.) (20, с.225, 281) — статуса потенциального защитника и необходимого союзника.

Конечно, и до Гражданской войны находились горячие головы, предлагавшие кардинально решить «башкирский вопрос», по образцу истребленных команчей с апачами. Но в том то и проявилась евразийская природа России, что точка зрения И.И.Неплюева, А.И.Тевкелева (46), А.П.Волынского (47, с.41-42) оказалась в ней маргинальной, а ее осуществление — невозможным. Т.е., не смотря на отдельные трагичные эксцессы в период военных действий, оказалась в целом несоответствующей характеру страны и российскому типу колонизации.

В том числе по совершенно рациональным причинам. Радикальное истребление башкир обернулось бы не только большими потерями армии и населения империи, — это-то она бы пережила. (Причем потерь не только от рук самих башкир, но и от казахов и прочих степняков, и просто банд работорговцев, от которых башкиры охраняли огромную территорию от Тобола до Волги; причем охраняли так, как не умела регулярная армия того времени) (15, с.147-153). Не только обратила бы остатки башкир в осатаневших мстителей-мухаджиров, как это произошло с крымскими и с кавказскими изгнанниками. Не только лишила бы народы России верного союзника в ратных делах и освоении богатств Урала, не говоря уже о «гуманитарном» аспекте. Это означало бы бессмысленное цивилизационное столкновение со всей Великой Степью, на которое Россия XVIII века была не готова и в нем не заинтересована. Точнее, оно уже шло в ногайских степях, где стоило немалых жертв, но с ограниченной, четко поставленной и осуществленной целью — колонизацией Новороссии (20). А в Башкирии опустевшие земли истребленных башкир тут же заняли бы не русские и казанлы — они уже заняли там почти все, что могли на тот момент, а казахи и каракалпаки, потому что границы кочевий тогда знали и могли охранять только сами кочевники. (Как это произошло с башкирскими землями на Ишиме, Яике и Самаре). И все пришлось бы начинать сначала. Причем уже без добровольного присоединения Младшего (сильнейшего в Казахстане) Жуза хана Абдулхайра (и кого бы то ни было вообще), без походов генерал-губернатора Перовского, неосуществимых без башкир, с вечным джихадом на бескрайней границе. При постоянном кадровом голоде для выполнения совершенно других, насущных геополитических задач.

Если искать аналогии российско-башкирским отношениям, то корректней обращаться не к примеру европейских колониальных империй, строившихся по принципу: метрополия — заморские, т.е. исторически не связанные с ней, колонии; и не к тотальной ассимиляции немцами славян и балтов в ходе «Дранг нах Остен»; а к истории США. Подобное сравнение впервые применено А.Зинуровым, но носит у него характер аналогии, а не сравнительного анализа.

Сходство проявляется в том, что и в Америке земли аборигенов не выделялись в особые «колонии», эксплуатируемые метрополией, а включались в развитие единой страны. (Резервации — это не колонии, и не автономии, а именно насильственное «исключение» аборигенов из общества, с целью, с одной стороны, сохранения их этнической самобытности, а с другой — ограничения возможностей индейцев препятствовать колонизации белыми остальных земель). Но, по признанию А.С.Доннелли, структурное включение индейцев в развитие страны было несопоставимо слабее, чем в России, где не столько «пришлые» колонизировали «местных», сколько «колонизация» собственной страны становилась общим делом всех народов империи (60, с.260-261). В США было все по-другому: все-таки и башкиры — не беззащитные, при всей своей храбрости, могикане с ирокезами, и русские — не буйные протестанты-ковбои, которые не считали индейцев за людей. А русские, в подавляющем большинстве, степняков за людей, безусловно, считали, хоть и за не очень правильных людей.

Это отразилось и в праве — невозможно представить себе забулдыгу-ковбоя, обладавшего меньшими правами, чем краснокожий; а те же башкиры обладали, по законам империи, такими правами, которыми, кроме казаков, из трудящегося населения России не обладал никто, в том числе ясачные татары, государственные крестьяне, не говоря уже о крепостных и церковных (29). И с нерегулярными противниками башкиры вполне справлялись своими силами, Ермаки им были не страшны.

Это видно из того факта, что для усмирения башкир всегда требовались значительные регулярные воинские силы, в отличие от прочих «инородческих» регионов, исключая, позже, еще Кавказ и Крым (46). (Так, по мнению Оренбургского генерал-губернатора В.А.Перовского, официально документированному 16 июля 1835 года, не только отдельные отряды, а целое Оренбургское казачье войско есть «войско слабое в сравнении с башкирами», и не в состоянии серьезно противостоять им в случае конфликта (74, с.65)). Да и своих «ганфайтеров» — казаков империя после Смуты вешала, где могла изловить, а не награждала, как ковбоев за скальпы индейцев. Конечно, за исключением тех из них, кто вошел в войсковое сословие, Российское казачество, ставшее на страже порядка, а не против него. Т.е., поскольку башкиры вошли в правовое пространство России с 1557 г., империя законодательно защищала их обусловленные права, а США права индейцев — нет, за отсутствием таковых. Конечно, и в России теория часто расходилась с практикой. И, разумеется, эти права были даны башкирам не даром, а были обусловлены весьма сложными и почетными обязанностями — пограничной и воинской службой, постоянно ущемлялись, и отстаивались в борьбе, яростной и неравной. Но все же эти права и земли — были.

А при большевиках «кардинальное решение» «башкирского вопроса» в духе Неплюева оказалось вполне осуществимым (и ведь, в самом деле, «спокойнее» стало, как последний и предсказывал), впрочем, как и многие другие проблемы. Большевики вообще любили простые решения сложных вопросов…

И после этого башкиры окончательно превратились, из субъекта симбиоза, наоборот, в объект ассимиляции, в досадную помеху для амбиций татарских националистов. Потому, что, несмотря на эти потери, национальная идентичность башкир оказалась недостаточно низка для их ассимиляции татарами, в отличие от мишарей и тептярей. (В последнем случае причина была в таксономическом различии: башкиры — давно сложившийся этнос, а мишари и тептяри — субэтносы в рамках российско-татаро-башкирского симбиоза, следовательно, более уязвимы для поглощения высшими таксонами — этносами; впрочем, мишарей иногда определяют и как самостоятельный, но «абортированный этнос», по терминологии А.Тойнби). Казанлы пытаются развиваться по якобы уникальному московско-великорусскому имперскому сценарию, подтверждая правоту «евразийцев» о существовании общих «архетипов Евразии». Этот тип развития характеризуется постепенной ассимиляцией окружающих, прежде всего родственных (и не очень) народов в аморфное, но единое целое, при активном внедрении мифа о праве именно казанлы на культурное наследие ассимилируемых народов, к которому они, в действительности, имеют весьма отдаленное отношение.

Только роль Русского каганата для «московитов», у татар выполняет то Булгария (М.З.Закиев), то Золотая Орда (Д.М.Исхаков) (еще не определились; скорее всего, чудесным образом и то, и другое), а роль «узурпированного» когда-то «великороссами» этнонима «русский» — сперва «татар» вместо «казанлы», а по мере роста претензий — «тюрко-татар».

Аналогий много: консолидирующая и этноидентифицирующая роль конфессии, т.е. принцип определения «свой — чужой»: православие — у русских, ислам — у татар, до ХХ века называвших себя «муслим»; этнически многокомпоненентный народ, с собирательным названием, превращенным в этноним, и с шумными попытками приписать себе «этническую чистоту»; мифологизация, «удревнение» своего этногенеза (М.З.Закиев) (подобно Н.М.Карамзину и М.В.Ломоносову, возводивших русских к скифам; интересно, что современная история как бы возвращается к этим взглядам, но по отношению уже ко всем народам России-Евразии, и на более серьезной научной основе), с обвинениями соседей и соперников по империи в «остановке развития» своего этноса («геноцид татарского народа!», «вероломное (?!) завоевание Казани Иваном Грозным!» и т.д.) Столь же наивные обвинения были характерны и для «детского возраста» российской историографии: как тут не вспомнить А.К.Толстого: «На какую высоту вознеслась бы Русь, если бы не проклятые татары!».

Вообще, создание «образа врага» в национальной психологии — отдельная тема. В данном случае она тесно связана с комплексом неполноценности, провинциальной ущербности, свойственном местной интеллигенции, являющейся карликовым клоном с интеллигенции имперской нации. Здесь, как всегда, передается худшее — имперские амбиции, но без имперских возможностей (особенно ярок пример интеллигенций Украины, Грузии и Татарстана). (Конечно, то же самое можно сказать и про национал-радикалов родного мне Башкортостана, но волей истории башкирский национализм все же носит скорее оборонительный характер, не претендуя на место «второго» или «первого» народа в империи, спасающего всех остальных «светом Ислама») (70, с.53, 133). Если народ не является имперским в настоящем, потому, что, в отличие от своей «образованщины», он не является «клоном», ему создается виртуальное прошлое (и будущее), в котором эти амбиции удовлетворяются. Подразумевается, что удовлетворялись бы и сейчас, если бы не «коварный враг», т.е. реально осуществившаяся «плохая» империя, не дающая вырасти своей, «хорошей» (1,с.21). Соответственно, все противники этой идеи объявляются платными «прислужниками метрополии» (70, с.133), реальная история империи рисуется исключительно черными красками, а имперские потуги собственной национальности преувеличиваются и превозносятся (70).

Причем оценка действий империи очень субъективна. Крестят татар, притесняют мулл — это, конечно, трагедия. Но все же вряд ли это «геноцид» — т.е. физическое истребление, наподобие резни армян в Турции, например в 1915 году. Ближе к этому термину ситуация, когда многие башкирские аулы сжигаются вместе с жителями, как Сеянтусы (напомним, что общие потери башкир в период восстания 1735-40 гг. — не менее 40 тысяч человек) (47, с.50). Или майор Назаров истребляет 67 ничего не подозревающих башкир своей команды только за то, что они башкиры, как во время башкирского восстания 1755-56 гг. Но, в отличие от Башкортостана, на Казанской земле после XVI века такие эксцессы были крайне редки, но и там обычно в землях, населенных башкирами. Потому что, с точки зрения правительства и церкви, татар желательно было крестить, но не за что истреблять — не они устраивали кровавые восстания от Тобола до Волги, и от Перми до Кубани.

Открывают муфтият, выплачивают муллам жалованье из казны (казны православного государства), причем жалование и статус муфтия приравнивается к генеральскому — оказывается, опять трагедия, «иезуитский ход» с целью отрыва духовенства от народа (70, с.19, 33).

Не создает Москва в Татарстане наукоемкие предприятия — плохо, это с целью превращения в сырьевой придаток империи (будто он когда-нибудь был ее индустриальным центром) (70, с.40). Создает СССР КамАЗ — опять плохо, это с целью обрусения Набережных Челнов (которые до КамАЗа были просто деревней) (70, с.41). В сущности, империя клеймится за то, что не создала для татар молочных рек с кисельными берегами.

Русофобия и неумное, огульное охаивание империи (все же, естественной государственной формы и русского народа, и других народов, не в последнюю очередь — тюркских, в течение столетий), фактически играет на руку именно шовинистам, так же, например, как антисемитизм — сионистам (без Холокоста не было бы Израиля).

Речь явно идет не о борьбе за независимость (да и какая может быть независимость от России в центре России?; вот автономия под камуфляжем «суверенитета» — вполне может быть). А именно о борьбе за имперский статус (наподобие венгров в Австро-Венгрии), т.е. не столько о том, чтобы не подвергаться давлению извне, сколько о том, что бы самим давить других. (Только нелишне было бы вспомнить, что поведение венгерской элиты было все же порядочнее: добившись определенного статуса в монархии Габсбургов, мадьяры не поливали ее грязью, а стали едва ли не самой надежной опорой этой империи, до самой ее гибели в 1918 году). При этом упускается из виду, что по определению неясно, чем имперские амбиции одних лучше имперских амбиций других, вердикт которым давно вынесла сама история. Что касается будущего, то сама, полезная в принципе, аргументация о бедах, которые принесло создание и господство московско-российской империи, должна бы предостеречь о кровопролитности подобного пути, и научить не «наступать на те же грабли». Но нет, история ничему не учит людей, которые видят в ней лишь то, что хотят видеть. Точнее, других то они учат охотно, требуют извинений и покаяний (70, с. 44-47), но сами учиться, каяться и зарекаться не ступать на этот путь не спешат.

Даже культурологические процессы схожи — пробуждающаяся умственная жизнь татар вращалась, прежде всего, вокруг исторических вопросов о месте татар в истории мира («кто мы?!»), споров о «булгарских» и «ордынских» корнях татар (Р.Фахретдинов, Г.Исхаки, С.Максуди, М.З.Закиев, Д.М.Исхаков, С.М.Исхаков), наподобие дискуссий западников и славянофилов у русских. При этом, к сожалению, концепции «булгаристов» и «татаро-татаристов» (этот удивительный термин совершенно серьезно употребляет профессор М.З.Закиев) не обладают философской глубиной и оригинальностью антиномии «западничество — славянофильство». Претензия на роль основы нового (но якобы существовавшего ранее) суперэтноса, т.е. пантюркизм в пан-татаристком варианте, аналогичен панславизму в русском: вплоть до Советского периода термином «русский» упорно обозначали и украинцев, и белорусов, иногда даже всех жителей России, не спрашивая их мнения. Так же как в Казани некоторые не прочь называть «тюрко-татарами» и башкир, и казахов, и ногайцев, и народы Средней Азии (оставляя первенство, разумеется, за собой) (70, с. 23).

Причем конфессиональный фактор в татарском национализме заслуживает отдельного разговора и далеко не безобиден. По определению не может быть ни у арабов, ни у татар, ни у башкир, ни у людей вообще, никаких заслуг перед Исламом. Но могут быть, и есть — перед исламской уммой, т.е. общностью и конфессией. А у тех же башкир их вполне достаточно, вспомним, к примеру, XVII-XVIII века. Потому что защитили ислам в России в XVII-XVIII вв. от притеснения именно башкиры — это исторический факт. Поскольку борьба за свою веру — Ислам, входила в борьбу за свои права и достойную жизнь, 200 лет вдохновлявшую их на грозные восстания, названные историками «башкирские войны» (60; 46).

Именно на них пала основная тяжесть малого джихада, причем джихада оборонительного, ибо сами они никому свою веру не навязывали, ни марийцам, ни чувашам, ни, тем более, русским, и до сих пор отличаются веротерпимостью, свойственной традиции Великой Степи. Среди башкир, действительно, мало распространено фанатичное отношение к исламу, точнее, к его формальной обрядности, нередкое у татар. Это объясняется более сложной религиозной эволюцией этого древнего народа — от язычества — через тенгрианство — к исламу. Казанские татары же, как народ молодой, а самоназвание «татар» принявший вообще лишь в конце XIX века, уже складывались как «мусульманский этнос». (Их нельзя путать с булгарами, послужившими этнокультурным компонентом сразу для чувашей, татар, башкир, или с кыпчаками, чьи этнокультурные «наследники» — башкиры, казахи, кумыки, татары, и др.; так же как давно не путают население Киевского каганата с современными русскими). Потому то в казанско-татарской культуре отсутствует космогонический эпос, в отличие от башкир («Урал-батыр», «Акбузат» и т.д.). Для татар ислам сразу же стал определяющим фактором самоидентификации (проще — способом определения «свой — чужой»). Коран, хадисы и эпоха распада Золотой Орды заменили им мифологию. Поэтому тот факт, что татары являются ярко выраженной мусульманской нацией (как и узбеки, например), не дает никакого основания для ассимиляции ими других народов, пусть и «светом ислама». Тем более, если это касается народа, так же давно являющегося мусульманским и защищавшего Ислам столетиями. Или приписыванию всех явлений, связанных с Исламом в истории тюркских народов, к «историческому активу» именно татарского этноса.

А подобные попытки, к сожалению, распространены не только в опусах В.Имамова и Д.Исхакова, но и в работах некоторых представителей татарского духовенства (70). Последнее прямо противоречит и канонам, и духу ислама, категорически отвергающему национальную гордыню и самовосхваление. И потому является опасным признаком идеологизации Ислама, т.е. низведения его до средства удовлетворения сиюминутных политических амбиций, причем смехотворно провинциальных по духу. Подобная позиция зиждется либо на незнании, либо на искажении истории, подкрепляясь при этом авторитетом духовным.

Например, факт широкого распространения мусульманской образованности татар в XVIII-XIX веках, в действительности, совершенно не связан с абсурдным стереотипом, согласно которому, чуть ли не все муллы в Башкортостане были татарами, тем более в период башкирских восстаний XVII-XVIII вв. В цитируемой книге сказано даже резче: «Историкам прекрасно известно, что идейными вдохновителями, а зачастую и фактическими руководителями всех без исключения (?! — Б.А.) башкирских восстаний были татарские муллы, просвещавшие башкир светом Ислама» (70, с. 133).

Ни одного фактического источника для подтверждения заявленного тезиса, кроме упомянутого выше стереотипа, не приводится, поскольку их не существует. Для его опровержения достаточно просмотреть материалы переписей, статистику количества татар в данном регионе в то время, совершенно не сопоставимую с сегодняшней. Наконец, просто подумать, и вспомнить коренную разницу в бытотипе (термин С.Баймухаметова) татар и башкир (чтобы обладать авторитетом, мулла должен был вести тот же образ жизни, что и паства, т.е. быть или стать башкиром, т.е. полукочевником, воином, членом башкирского рода и сословия. Татарские муллы появились среди башкир в заметном количестве именно в XIX-XX веках, с резким увеличением татарского населения в Башкортостане и с приближением бытотипа башкир к оседлому, и с утратой ими особого «башкирско-казачьего» социального статуса, но и тогда они физически не могли быть в большинстве).

А в XVIII веке, например, даже в Казанском уезде одним из предводителей восстания 1708 года был «башкирец Исмаил-молла» (56, с.223-224). Что естественно, т.к. именно башкиры составляли тогда и значительное число жителей в означенном уезде, и боевое ядро восстания, перекинувшегося, вместе с башкирскими отрядами, из Башкирии в Поволжье (ненадолго, с 1709 по 1711 война вновь велась башкирами и в Башкирии). Но не обозначь хронист случайно его национальность и состав его отряда (2500 башкир и 500 «прибранных» позже, по выражению летописца, татар), и его бы, несомненно, с гордостью зачислили бы в татары — ведь он «молла»!, о чем спорить мерзким прислужникам метрополии!

Нужно помнить и о древности принятия Ислама башкирами (неужели за целые столетия до миграции казанлы они были мусульманами без своих служителей культа?), и особенности восприятия ими этой религии, малопонятные казанским шакирдам даже в XIX-XXI веках (пережитки тенгрианства и шаманизма, совершенно нетерпимые и невозможные для казанцев). Даже в начале XX века в Башкирии муллы обычно не присылались извне, а «согласно исламской традиции, мусульмане сами выбирали в своей общине в качестве духовного наставника самого уважаемого, грамотного мужчину» (63, с.74). Естественно, что в башкирской общине муллой становился башкир, а в татарской — татарин.

До основания муфтията в 1789 г. подобная практика тем более была почти единственно возможной. Исключение представляла собой малочисленная верхушка мусульманского духовенства, ахуны 4 дорог Башкортостана (4, а с 1771 г. — 5 человек), которые с начала XVIII века не избирались населением, а утверждались губернатором из среды мишарей, как из народа лояльного, именно с целью «смотрения над башкирским народом» (15, с.190). И которые всегда были не «вдохновителями восстаний», а наоборот, «опорой губернских властей» (15, с.203), о чем хорошо осведомлен соавтор Ф.Г.Ислаева, Исхак Хаджи Лотфуллин (70, с.33). Правительство пожалело о своем выборе только однажды — в случае с ахуном Сибирской дороги, Габдуллой Галиевым, он же Батырша, разговор о котором впереди. Впрочем, и в ряды ахунов «с конца 60-х годов (XVIII в. — Б.А.) башкирская старшина стала выдвигать своих кандидатов» (15, с.190).

Можно и просто поинтересоваться родословными известных башкирских мюршидов, Курбангалиевых, например (не хотел бы я быть на месте «ученого», убеждающего потомков этого знатного и буйного рода, в том, что они «татары»). Тем не менее, подобный взгляд на историю считается в среде татарской интеллигенции как бы само собой разумеющимся — если «все знают», то зачем же проверять? И зачем думать?

Башкиры в этом плане играют для современной Казани роль новгородцев или малороссов для Москвы XV-XVIII веков. Старый башкиро-татарский симбиоз перестал действовать, пути к новому никто не ищет, а без ассимиляции башкир татарам никогда не стать геополитически (читай — имперски) значимой нацией. Потому что «татаризировать», например, казахов, в обозримом будущем еще сложнее (см. для сравнения у З.Бжезинского о роли Украины для России). Это ли не повод для расстройства у националистически (а не национально) озабоченной интеллигенции? Вообще, в национал-радикалы идут, как правило, те, кто более ничего толкового делать не способны: как проститутка, не умеющая сама создавать ничего, торгует самым элементарным, что дала ей природа. Впрочем, виртуозы встречаются и в обеих указанных категориях. Встречаются и попавшие в них по неопытности. Тогда это возрастное, со временем пройдет. (У русских это понял уже В.О.Ключевский, написавший в 1870 году (но не опубликовавший), что споры о «норманнской теории» «есть симптом общественной патологии») (73, с.113).

Если верить теории пассионарности Л.Н.Гумилева, то башкиро-татарский симбиоз был явлением временным еще из-за разницы этих этносов в возрасте: башкиры, к сожалению (или к счастью — кому как понравится), действительно очень древний народ, молодость которого давно позади. (Мифологические аргументы «булгаро-татаристов» (термин М.З.Закиева) — тема отдельного разговора). А казанские татары, чье зарождение как отдельного этноса связано с распадом Золотой Орды, самоназвание «татар» принявшие лишь в ХХ веке, и до сих пор не завершившие полностью свое этническое развитие (в сторону расширения) (Д.М.Исхаков) — значительно моложе (в особенности, если считать историю собственно башкир с IX-Х вв.). Так что и дорога перед ними дальше, и сил — больше. И, как мечтается некоторым, возможно, они — начало чего-то нового. Жаль только, что такие «мечтатели», вроде Р.Хакимова, действуют столь неграмотно, оскорбительно и нагло, гробя тем самым мечту о тюркско-евразийском единстве. Но башкирам так же хочется спокойно прожить свою «золотую осень», не впрягаясь ни в какие авантюры по созданию мифической «пан-Татарии»; они свое уже отшумели и отвоевали, и заслужили спокойную жизнь, зрелое творчество и осмысление пройденного пути.

Кстати, если бы прав был искренне уважаемый нами профессор Н.А.Мажитов, возводивший башкир к автохтонам, то они — и вовсе реликт, давно отживший отпущенный ему срок, наподобие мордвы. Но, например, политически активное поведение башкир в XX веке за создание собственной автономии убеждает, что это не так. (Подход Мажитова продуктивен скорее в цивилизационном, но не в этнологическом плане). Слово «реликт» в этнологии также не несет никакой — положительной или отрицательной нагрузки; он просто обозначает настолько старую этническую систему, что она исчерпала все возможности дальнейшего развития. «Пассионарии», т.е. люди завышенной жизненной силы и сверхличных потребностей, в ней так же могут появляться, но не могут найти себе применения в ее рамках.

Например, патриарх Никон, духовник царя Алексея, и крупнейший реформатор православия, был мордвином, как и, возможно, его земляк и противник, вождь раскола и великолепный писатель, «неистовый протопоп» Аввакум Петров (а, по мнению А.Н.Толстого, — и сам Петр I был незаконным сыном Никона). Но могли ли они найти применение своим талантам и темпераменту в родной Мордовии? Наши националисты, (как и русские, татарские, и пр.) удивительным образом не понимают, что возраст этноса, как и человека — не положительное (как и не отрицательное) качество — это просто состояние. Впрочем, оговоримся, что сама тема определения возраста этносов крайне дискуссионна в науке даже по критериям и методологии, и не имеет прямого отношения к тезисам нашей статьи — определению статусно-ролевого положения субъектов татаро-башкирского этносоциального симбиоза, а, следовательно, как нам кажется, не является желательной в возможной полемике по их поводу.

Но даже в рамках столь спорной проблемы необходимо помнить главное — что общая насущная задача ученых — не мифология национального самовозвеличения, действующая на общество наподобие мастурбации, а элементарное очищение мозгов от дешевого мифологического мусора.

Часть II. Джихад, которого не было

Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны, подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом. …Советую сжечь книжку!

И.В.Сталин

Теперь обратимся к примеру, наглядно показывающему, как догматическое следование концепции пан-татаризма губит перспективное в историческом плане исследование на интересную для общества тему. Для рецензии нами избрана книга И.М.Лотфуллина и Ф.Г.Ислаева «Джихад татарского народа», цитаты из которой уже использовались в начале статьи как весьма характерные. Причин для подобного выбора три — имена авторов, заглавие книги, и тот факт, что эта работа, носящая научно-популярный характер, не только формирует общественное мнение, но и «в качестве учебного пособия рассчитана на учащихся и преподавателей как духовных, так и светских учебных заведений» (70, с.2). При этом, к сожалению, построена эта работа на идеологической концепции и стереотипах, характерных для современной татарской националистической публицистики в целом, т.е. весьма наглядна и актуальна для анализа.

Звания соавторов внушают авторитет и доверие. Первый из них — И.М.Лотфуллин, Хаджи, имам-хатыб Закабанной мечети г.Казани, раис влиятельной в Татарстане общины, председатель «крупнейшего в России» Исламского учебного центра, и проч. (70, с.150). Второй — Ф.Г.Ислаев, кандидат исторических наук, специалист по истории Новокрещенской конторы, которая предложена в качестве исторической основы данной книги.

Имам призван предостеречь от пошлой идеологизации и мифологизации работы, подкрепить ее значимость авторитетом духовным, дать богословское обоснование поднятым в книге проблемам и гарантию соблюдения корректности и нравственных норм. Ученый — обеспечить научный подход, в противовес легковесным опусам наподобие писаний В.Имамова.

Судя по названию, казалось бы, наконец-то вышла работа, разоблачающая привычные стереотипы, навязанные нам западнической пропагандой и модной ныне теорией «столкновения цивилизаций» С.Хантингтона. Согласно которым, джихад прочно представляется как процесс дикий, страшный, угрожающий самому существованию неисламских культур. При этом совершенно игнорируется, что Великий джихад идет каждый день, идет в душе каждого верующего, и представляет собой борьбу с собственными слабостями и пороками. Но и Малый джихад — понятие изначально оборонительное. (Так, по мнению муфтия Талгата Таджутдина, к шахидам по духу можно причислить и Александра Матросова, и сотни героев, совершивших такой же подвиг, и невозможно — зомбированных террористов Беслана и «Норд-Оста», как самоубийц и массовых убийц невинных). Интересен был бы анализ и вычленение понятия джихада в истории столь тесно интегрированного в состав православной империи народа, как татарский. Народа, никогда, с начала XVII века, не допускавшего заметных вооруженных столкновений с русскими по этническому или религиозному признаку. Получается, что джихад непрерывно шел в составе России, и ничего с ней плохого от этого не произошло, многие в ней даже не подозревали об этом. Разве это не интересно? Но оказалось, что авторы анализируют совсем не это.

В книге действительно встречаются интересные, хоть и не новые (см. например, работы раввина М.Даймонта, А.И.Солженицына, историка А.М.Буровского), мысли о действии «закона воздаяния» в жизни не только отдельных людей, но и целых народов (70, с.8-11, 45); о необходимости покаяния (70, с.44); описание мирного догвата (распространения Ислама) татарскими муллами (70, с.48), критика безбожия и духовного оскудения, в том числе в среде татарского народа (70, с.20, 42). Во второй части, написанной историком, содержатся интересные сведения о Новокрещенской конторе, попытка периодизации ее работы, биографические характеристики ее руководителей, и ценные статические данные. К сожалению, этим заканчиваются положительные впечатления от работы.

Несколько слов об уровне аргументации. Хотелось бы счесть опечаткой «четыреста с лишним веков беспримерного джихада татарского народа» (70, с.24). Но и весь остальной текст показывает, что обращение с цифрами и фактами у столь именитых авторов крайне вольное. Уже на следующей странице читателей устрашает тело муллы Батырши, «брошенное палачами на растерзание собакам» (это автора то личного письма императрице?); царица Сююмбика, «превосходившая своим благородством всех московских правителей вместе взятых» (по каким, интересно, критериям?), над которой «палачи надругались, и добили, искромсав еще живое тело на куски» (между прочим, прекрасная легенда Казани говорит как раз об обратном — о том, что царица сама сбросилась с башни, позже названной ее именем, предпочтя смерть браку со «служилым царем» Шах Али); «костры инквизиции», которые «полыхали в России даже в 19 веке» и прочий бездоказательный, неумный и жестокий бред (70, с. 25).

С цифрами положение не лучше. Так, на странице 36 описываются события начала ХХ века: «миллионы (!? — здесь и далее выделено мной — Б.А.) татар-мусульман, умиравших за царя-деспота и отчизну-мачеху».

При этом «царе-деспоте» со времен Екатерины Великой действовал муфтият, «Ислам был объявлен одной из свободных религий России» (70, с.33, 139), работали в науке, культуре и заседали в Думе влиятельные татары (ярый монархист, генерал Шейх-Али Тевкелев, например). Если Отчизна — мачеха, то следует раз и навсегда исключить из истории всех генералов-татар и тюрок вообще, все татарское дворянство, всех мурз и князей, всех Героев Советского Союза, именами которых гордится татарский народ — все они, не жалея своей жизни, служили своей Отчизне. А заодно и всех мишарей, служилых татар и касимовцев, для которых никогда не было другой Родины, кроме России. И все это пишет не просто мулла, но подполковник российской армии в отставке!

«Сотни тысяч (?!) (здесь и далее выделено мной — Б.А.Т.) татарских ученых, руководителей были расстреляны или погибли в советских концлагерях» (70, с.35), «сотни тысяч (?!) лучших сынов татарской нации, без следа сгинувших в этих имперских бойнях, сотни тысяч (?!) пропали без вести… (имеется в виду I Мировая война — прим. Б.А.Т.), сотни тысяч (?!) крещеных татар…» (70, с.36). В общем, как в незабвенном «Ревизоре»: «курьеры, курьеры, 35 тысяч одних курьеров». Что касается числа крещеных, то во второй, более научной части той же книги, ясно написано: «фантастическими выглядят цифры о количестве крещенных — 40 тысяч человек только в 1725 году у Г.Рорлих. Эти цифры никак не могут считаться достоверными, так как никогда, ни до, ни после, число крещеных татар к этой цифре близко не приближалось» (70, с.63). (Тем не менее, эти «фантастические», по справедливому мнению Ф.Г.Ислаева, цифры «введены в научный оборот» в журнале «Мирас» (№7-8, 1996), правда, на татарском языке (неужели надеясь на низкий уровень татароязычного читателя?)).

Впрочем, в книге, написанной при участии самого Ф.Г.Ислаева, цифры, как видим, еще круче — уже «сотни тысяч». Неужели авторы, вдохновленные одной и той же концепцией, не удосужились прочитать друг у друга текст, включенный в общую книгу? И называть цифры «погибших и сгинувших» хотя бы в рамках правдоподобия — ведь архивы ныне открыты?

Характерно, что при чтении данной книги постоянно встречаются интересные факты, которые авторы приводят, но комментируют их таким образом, что не замечают, как эти факты сами опровергают их комментарий. В особенности это относится к работе Ф.Г.Ислаева, поскольку в тексте, написанном И.М.Лотфуллиным, новые факты отсутствуют вообще, а тон и исторические «ляпы» таковы, что их не хочется пояснять.

Оправданием, по видимости, служит то, что подобное безобразие относится, в основном, к первой части работы, написанной служителем культа, а не ученым. Но, во-первых, священнослужитель такого ранга, как имам-хатыб известной на всю Казань мечети, и, по утверждению авторов, руководитель «одного из крупнейших в России медресе» (70, с.150), Председатель Исламского учебного центра, не может не считаться ученым. (Богословское и два высших военных образования (!); неудивительно, что Советская Армия столь бесславно закончила свое существование — кадры решили все). То есть человеком, имеющим навыки работы с информацией.

Во-вторых, при обращении с публичным словом на служителя Бога возложена неизмеримо большая ответственность, чем на обычного исследователя, ибо каждое его слово подкрепляется авторитетом духовным, то есть воспринимается на веру! Тем более в наше смутное время, в атмосфере повальной мифологизации исторической науки и общественного сознания. Религия должна нести отрезвление, вести борьбу с этой мифологизацией, которая есть рецидив и признак язычества. Как понять, что служитель Единобожия сам включается в этот крикливый неоязыческий процесс? Подобные факты наводят на мрачные размышления о падении образовательного уровня не только мирян, но и духовенства, о превращении последнего в такую же политическую, бюрократическую структуру, как олигархическое государство, «элита» которого теряет уже не только совесть, но и здравый смысл, и инстинкт самосохранения. К великому сожалению, за примерами далеко ходить не нужно, и на более высоком уровне, чем раис Закабанной мечети. Достаточно вспомнить легкомысленное поведение некоторых муфтиев на митингах, упоминание о Кузьме Минине как «этническом татарине» (Ислам Минбэре. 2005. №11. С.1.) — совершенно бездоказательной выдумке, в проповеди, транслированной по федеральным каналам на всю страну. Наконец, канонизацию РПЦ Николая II — едва ли не самого бездарного государя за всю историю России, совершившего ряд нарушений Божьих, государственных и династических законов.

Особо неуместно для служителя Ислама выглядят нападки на башкир, точно списанные с низкопробных пан-татаристких брошюрок типа «Запрятанной истории татар» В.Имамова. Так, действительно, процесс, когда «татарам выдавали насильно паспорта с национальностью «башкир»» можно назвать «диким» (70, с.41.). Но объяснение ему может быть различным. Потому что это могли быть и бывшие башкирские семьи, ассимилированные или насильно записанные «татарами», как произошло это, например, с 300-тысячным башкирским населением Татарстана и западной части БАССР. А свидетельства «насильственной выдачи паспортов» в обоих этих, достаточно «диких» процессах, настолько субъективны, настолько зависят от этнической принадлежности того, кто их приводит, что относится к ним нужно с крайней осторожностью.

Выскажу одну крамольную мысль, за которую меня не похвалят и татарские, и башкирские националисты. Может быть, не печалиться, а радоваться нужно, что почтенный имам-хатыб знает «многие татарские семьи, где половина детей «башкиры», а половина — татары» (70, с.41) (я так же такие семьи знаю). Следовательно, не смотря на все старания националистически озабоченных товарищей, до сих пор татары и башкиры настолько братские народы, что справедливо не видят ничего зазорного в том, чтобы родные братья принадлежали к любой из названных национальностей. Оставаясь при этом братьями.

Но не меньшее сожаление вызывает и тот факт, что и во второй части книги, написанной кандидатом исторических наук, с цифрами обстоит не все гладко. Это вновь объясняется крайне неудачным объединением текста Исхака Хаджи Лотфуллина и исследования Ф.Г.Ислаева «История Новокрещенской конторы» в одну книгу под названием «Джихад татарского народа». В результате получилось несовпадение поставленных целей и задач упомянутого исследования, и тезиса, объединяющего книгу в целом. Потому что большая часть деятельности Новокрещенской конторы и ее описания Ислаевым была посвящена обращению в христианство языческих народов России: мари, мордвы, чувашей, вогулов, телеутов и др., которые по определению никак не могли вести джихад. Либо авторы сводят джихад к догвату, то есть к распространению ислама. Империи вменяется в вину, что она не дала обратить эти народы в Ислам — обвинение, по меньшей мере, странное по отношению к исторически христианскому государству.

Кстати, о догвате. Интересно, как назвать психологию, которую воспитывают в Исламском учебном центре, руководимом Имам Хаджи Лотфуллиным у обращенных в Ислам русских (70, с.47), которые, по мнению авторов, предварительно должны «покаяться» и оплевать историю своего государства и «русско-православную эрзац-культуру» (70, с.121)? Причем спасение для всей России имам-хатыб видит исключительно в распространении подобной практики на всех россиян (70, с.47, 53). Не примут Ислам — пропадут, «и государственная катастрофа в России уже необратима» (70, с.49). Да, Ислам действительно является религией свободы и мира. Но доказать эту истину непредвзятому человеку будет значительно сложнее после чтения подобных строк.

Далее, анализ попыток крещения собственно мусульман сводится Ф.Г.Ислаевым к эмоциональному описанию связанных с этим процессом бытовых коллизий, при уязвимости фактологической стороны вопроса. Прилично выглядит только «Введение». Но уже с первой главы «Начало», начинаются странности. Например, заслугой автора является введение в научный оборот таблиц распределения по годам и этнической принадлежности учеников новокрещенских школ и крещенных Новокрещенской конторой «инородцев» вообще. Но комментарии к ним удивляют своей беспомощностью. Так, автор установил, что за период с 1750 по 1763 гг. среди учащихся упомянутых школ «больше всего было чуваш — 779 человек, на втором месте татары — 558 человек, на третьем черемисы — 446. Меньше всего учеников среди мордовцев (89 — прим. Б.А.) и башкир (6 — прим. Б.А.)» (1, с.103-104). Между прочим, из-за того, что в исследовании опущены сведения о сроках обучения ученика в школе, могут возникнуть сомнения в правильности методики подсчета: то ли нужно арифметически складывать количество учеников за каждый год, что и сделал автор, то ли в разные годы могли учитываться одни и те же учащиеся. Разница в итоге может получиться на порядок. Но допустим, что подсчет верен. Далее автор глубокомысленно замечает: «Однако полное выяснение причин такого сильного этнического разброса учащихся требует еще своего специального изучения» (70, с.104).

Конечно, «специальное исследование» никогда не помешает, но автор забыл упомянуть, что, по крайней мере, в отношении башкир эти причины лежат на поверхности. В другом фрагменте книги автор сам о них проговаривается, правда, по иному поводу: «Из всех мусульманских народов только в отношении башкир российское правительство сделало исключение — им было разрешено иметь мечети, так как, по мнению вице-губернатора Аксакова, разрушение мечетей могло бы вызвать новое недовольство башкир. Тем не менее, сенат 20 февраля 1744 г. приостановил строительство новых мечетей и в Башкирии» (70, с.86). И массового разрушения мечетей в Башкортостане не проводилось никогда, вплоть до Советского периода. Так же, как и попыток массовой христианизации башкир.

Первая же серьезная угроза свободе Ислама — указ от 15 мая 1681 года была встречена башкирами столь свирепым восстанием 1681-84 гг., что правительство больше никогда не проводило подобных экспериментов в Башкирии, в отличие от усмиренного Поволжья. Даже не всегда оправданные слухи о покушении на религиозную свободу башкир (в 1704, 1755, 1834 гг.) вызывали у них немедленную готовность к вооруженному выступлению, и правительству постоянно приходилось успокаивать своих беспокойных подданных указами, подтверждавшими неприкосновенность их вероисповедания (46). (С дополнением в виде внушительных регулярных сил и артиллерии, разумеется; конечно, восстания все равно происходили, но для этого у башкир находилось немало существенных поводов, помимо религиозных вопросов). Отсюда и мизерное количество учащихся-башкир в новокрещенских школах. Вот и налицо один из результатов, казалось бы, бесполезных башкирских восстаний. Права и свободы никогда и никому на свете изначально не гарантированы — вспомним бессмертные слова Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!»

Достойное место в государственной и общественной структуре было недостаточно и невозможно получить «сверху», извне — его приходилось отвоевывать в борьбе, яростной и неравной, что во многом составляло содержание истории башкир в составе России. Сказанное нисколько не умаляет величия исторического пути татарского народа. Перед ним стояла не менее сложная задача — как, не имея возможности организованного вооруженного сопротивления, которую, пусть в ограниченных масштабах, но имели башкиры, сохранить свою самобытность и религиозную свободу. И с этой дилеммой народ Татарстана справился, пусть и не без помощи братского башкирского народа. Об этом свидетельствуют и факты, изложенные в рецензируемой книге. Только не следует при этом приписывать своему народу роль, на которую он просто не годился по типу своей цивилизации и менталитета, и подвиги, которые он не мог и не собирался совершать по целому ряду исторических обстоятельств.

Кстати, и в процитированном выше отрывке возможны неточности. Из предшествующего ему текста ясно, что в действительности речь шла не о запрещении татарам иметь мечети — мечети в России были всегда, их общее количество, согласно данным самого Ислаева, измерялось четырехзначным числом (70, с.89), а о запрещении строить новые. Это так же отражало естественную конкуренцию ислама и христианства, которую последнее вело без всякой политкорректности (сформулированной лишь в конце ХХ века). Но, согласимся, это далеко не одно и то же. Причем, все исследование наполнено фактами, что и эти указы, «не имея никакого воспрещения и страха… не только в татарских деревнях, но уже и между русскими деревнями», татарами нарушались, и новые мечети строились (70, с.86, 81). Конечно, подобная стойкость татар в Исламе вызывает уважение (и вызывала тогда, в том числе среди русских вельмож (70, с.89)). Но попробовали бы в означенный период, точно так же, игнорируя законы, построить свой храм православные в Турции, католики в Англии, протестанты во Франции! Что бы с ними произошло в 24 часа, с соблюдением всех законных процедур? Конечно, репрессии происходили и со стороны Новокрещенской конторы, встречаются и совершенно дикие случаи, об этом рецензируемая книга. Но их размах, и главное, неизбежность, несопоставимы с их аналогами в мусульманской Турции или в просвещенной Британии.

Крайне неряшливо обращение авторов с терминами. Например, постоянно встречается выражение «православная инквизиция», не существовавшее в природе. Причем во всем тексте, и у Лотфуллина, и у Ислаева, и даже в подзаголовке их общей книги (70, с.2,18,19,25,28,32,45,70,74,85-87,92,99,121). Историк и богослов не могут не знать, что Новокрещенская контора не может именоваться «инквизицией» даже в переносном смысле, поскольку у этих организаций были совершенно разные функции и задачи. Новокрещенская контора — миссионерский орган, а инквизиция — теократически-судебный, учрежденный специально для борьбы с ересями, и по мере возможности, контроля над светской властью (с ХХ века — цензурный орган при папской курии). Ничего подобного Новокрещенская контора делать не могла, и не имела на то права и возможности. Судебным органом по делам веры был Синод, но он был органом общецерковным, и подчиненным монарху, а не специально учрежденным для инквизиционных задач.

Сравнивать масштабы их деятельности просто странно, даже по времени: 30 лет (70, с.139-141) и 600 лет соответственно. И столь образованные авторы не могут не знать, что такое инквизиция. В одном немецком городе Оснабрюке по приговорам инквизиции было сожжено более 600 «ведьм» (приговоры приводились в исполнение светской властью). А общее количество ее жертв документально оценивается сотнями тысяч казненных (75, с.271). Крещением иноверцев в Европе и в колониях занималась не инквизиция, а миссионерские ордена (в том числе такие воинствующие, как Тевтонский, Ливонский, иоаннитов, иезуитов и Храма).

И крестили они «огнем и мечом», как описал Г.Сенкевич, не аулы, а целые страны. На счету самой инквизиции в союзе с королевской властью, например, поощрение резни и изгнания из Испании потомков арабов и марранов (иудеев) — это сотни тысяч. Последний костер инквизиции (аутодафе) в Европе горел в 1826 году — был сожжен учитель из Валенсии (Испания). Впрочем, сейчас инквизиция реабилитируется, и, прежде всего на том основании, что протестанты вели себя не лучше (С.Г.Кара Мурза). В Турции сожжения не практиковались, зато периодически проводились массовые христианские и этнические погромы, особенно в XVIII-XX вв., число жертв которых доходило и до миллиона (в Армении 1915 г.). Конечно, костры пылали и в России — до воцарения Екатерины II. Но, во-первых, их зажигала не Новокрещенская контора, а во вторых, по количеству таких расправ Россия отставала от просвещенного Запада на два-три порядка. В третьих, никого ни разу не казнили просто за исповедание ислама (напротив, в Испании XVIII века за исповедание протестантизма, а в Англии XVII века — римского католичества, — казнили): по указам, могли казнить за переход из христианства в ислам, либо за обратный переход в ислам или язычество новокрещенных.

Но и эти страшные указы выполнялись весьма редко. Так, сами авторы приводят сведения, доказывающие многочисленные случаи таких «отпадений» (70, с.62-63, 99), но не приводят ни одного примера выполнения смертных приговоров за подобный проступок. За исключением вынесения приговора к сожжению мордвина Несмеянко Кривого, но за организацию бунта мордовцев-язычников, в результате которого погибло 35, ранено более 30, и арестовано 136 человек (70, с.114). Факт исполнения или неисполнения тех или иных актов очень важен. Потому что в истории России, в отличие от Запада, мы ничего не поймем, если будем анализировать только букву закона. Так, если верить Конституции СССР, мы жили почти в раю. Да и сейчас, по мнению экспертов, «РФ располагает лучшим процессуальным кодексом и законодательством на уровне мировых стандартов» (АИФ. 2006. Май. С.3). Но разве нам от этого легче?

Так, автор ссылается на угрозы «казнить смертию» мусульман, ведущих догват среди язычников, в наказе от 1728 г. Но здесь же замечает: «в виде исключения, в данном конкретном случае власти не стали убивать татарских мулл, а ограничились запретом обращать калмык в магометанство» (70, с. 97). Но где же случаи, подтверждающие правило, а не исключение, доказывающие, что обычно внушением или мордобоем не ограничивались? Во всей книге нет ни одного факта казни за догват. Есть лишь случаи переселения, максимум — ссылки, как Ленина в Шушенское. Что тоже неприятно, но не смертельно.

Никто не отрицает, что подобных казней в России XVIII вообще не было, хоть Ислаев их и не показывает. Возможно, потому, что они случались намного реже, чем на Западе, поэтому найти материалы о них нелегко. Но лично мне, например, еще из школьного курса известны единичные случаи в XVIII веке — «в 1738 году, в правление Анны Иоанновны, в Петербурге сожжены на кострах смоленский еврей Лейба Борухов и капитан-лейтенант Возницын, родной племянник вице-канцлера П.Возницына». За то, что «Борухов смог обратить «посредством разговоров» капитан-лейтенанта в еврейство» (5, с.9). Может быть, их так же следует причислить к мученикам джихада за ислам? Два других примера ближе к нашей теме: в том же 1738 году в Екатеринбурге по приказу В.Н.Татищева заживо сожжен за обратный переход в Ислам крещенный башкир Тойгильде Жуляков. А в 1740 году казнен житель Табынской волости Башкортостана, о котором известно лишь, что в крещении он звался казаком Романом Исаевым (8, с.253). Но и эти жуткие казни связаны не с Новокрещенской конторой, а вполне вписываются в ряд массовых экзекуций над пленными башкирами в связи с бушевавшим тогда башкирским восстанием 1735-40 гг. Интересно, почему авторами, при их тяге к смакованию кровопролитных сюжетов, включая деревенские предания-«страшилки» (70, с.26-28,128), эти факты нигде не упомянуты? Может быть потому, что жертвой в данном случае оказался башкир, не входящий в «джихад татарского народа»? Тогда почему в это понятие у авторов входит крещение язычников и башкирское восстание 1755-56 гг.?

То же самое можно сказать и про постоянное употребление слова «коллаборационист». «Татарские коллаборационисты под видом мусульманского духовенства» (70, с.33), как и, например, мишарские старшины Сулейман Диваев и Яныш Абдуллин, может быть, не отличались высокими моральными качествами, но «коллаборационистами» они не были. Потому что не изменяли своему государству в пользу оккупантов (именно таково настоящее значение этого слова), т.к. никакому государству, кроме российского, они сроду не служили. И русские войска на территории России могли оказаться карателями, но никак не «оккупантами».

Кстати, бедственное положение учеников, описанное в книге (70, с.100-103), было характерно отнюдь не только в школах для новокрещеных — в России того времени это было повсеместным явлением для большинства учебных заведений вообще (68, с.194-197). Конечно, ученикам от этого было не легче. В этом отношении, действительно, мусульманские школы в России резко отличались от христианских в лучшую сторону, что отмечал и П.И.Рычков (70, с.89). (В России, но не в Средней Азии, например, где, отдавая ученика в медресе в кишлаке, родитель говорил учителю: «мясо — Ваше, кости — наши», т.е. просил не ломать мальчишке кости при неизбежных побоях).

Далее автор вновь использует сомнительный тезис, крайне популярный в татарской публицистике: «Татары-мусульмане оказывали не только пассивное сопротивление, но и весьма часто активно защищали свои права на свободное вероисповедание. …Приведем лишь несколько примеров».

Невозможно удержаться и не привести пример, предложенный самим Ф.Г.Ислаевым, как наиболее значительный: «Православные миссионеры под командой Бориса Ярцева 13 июля 1744 года прибыли в деревню Решетиной… Предварительно в этой деревне были собраны татары из окрестных деревень, примерно 150 человек, для слушания указа. После прочтения именного указа от 11 сентября 1740 года советник Борис Ярцев спрашивал у татар, кто из них будет креститься? На этот вопрос татары дружно ответили, что креститься никто не будет». По этому поводу завязалась банальная драка, и Ярцев пожаловался, куда жалуются в подобных случаях. «По этому донесению Бориса Ярцева сенат приказал для защиты миссионеров от возмущенных насилием при крещении татар и других коренных народов выделить одного майора, обер-офицера, капрала и 12 солдат из Казанского и Воронежского гарнизонов (25, сер. II, т. 2, с. 86-88). Эти воинские контингенты были размещены в монастырях, они сопровождали миссионерские обозы…» (70, с.105).

Прочитаешь такое о грозных «воинских контингентах», да еще во множественном числе и общей численностью в 15 человек, без единой потери разъезжающих по краю, и как-то меркнет представление о «великом джихаде татарского народа». В особенности, если сравнивать с реалиями Башкирии того времени, где вязли в сражениях сводные регулярные корпуса (76, с.387) и полки (55, с.215; 46, с.45, 49; 76, с.44-48, 112-113), истреблялись повстанцами роты и батальоны (70, с.135; 47, с.56; 76, с.62). Или создается более правильное понимание, согласно которому джихад совершенно не обязательно есть нечто дикое и кровопролитное, как внушено нам привычными стереотипами.

Дальнейшая аргументация заявленного выше тезиса о «татарском Малом джихаде» состоит из подробностей размещения этой чудовищной силы из дюжины солдат с каптенармусом (70, с.106), либо документированного описания жестокого бытового террора со стороны татар-мусульман по отношению к беззащитным новокрещенным (70, с.106-108). Что характерно для стереотипа поведения именно представителей диаспорных цивилизаций, занявших где-либо доминирующее положение (5).

Интересно, что одна из проблем башкирских радикал-националистов состоит в именно том, что у башкирского народа исторически отсутствуют подобные традиции бытового давления, «обывательского» террора, документально засвидетельствованные Ф.Г.Ислаевым у татар (70, с.106-108). Например, в Башкортостане можно ввести обязательное преподавание того или иного языка, но для самих башкир совершенно неестественно хамить кому-либо за то, что он общается не на их родном языке, или исповедует не их веру. (Как это, к сожалению, наблюдалось в «более цивилизованных» регионах Прибалтики, Кавказа, Украины и Татарстана). Сегодня, когда подобные попытки уже встречаются, но именно в малочисленной среде национал-радикалов (прогресс, однако!), они вызывают у обычных башкир презрительное недоумение. (Встречаясь с подобным поведением со стороны татарских националистов, реакция людей, естественно, более агрессивна).

Между прочим, эти, приведенные Ислаевым материалы подтверждают, что основания для раздельного расселения мусульман и новокрещенных, по поводу которого он столь патетически возмущается, у правительства были (70, с.76). И что догват также велся без всякой политкорректности, потому что таковой в то время не существовало. Впрочем, несмотря на тенденциозность, приведенная автором фактическая информация полезна, в особенности, посвященная намеренному приему в христианство преступников из мусульман, поскольку учит о вреде насилия в выборе веры (70, с.108).

«Тобольские татары», потомки дружин Кучума, опорой которого, кроме пришельцев из Средней Азии (но уж никак не из Булгара), были башкирские племена Сальют и Сынгрян (22, с.74), оказались несколько воинственней поволжских: не побоялись не только жаловаться на миссионеров, но и грозить прокурору, или бежать «в Земгорскую землю» (70, с.119) (т.е. в Джунгарию). Но в данном описании националистическая традиция пан-татаризма вновь вносит путаницу в исследование. Потому что автор упорно применяет без уточнений термин «татары». А казанлы, бегущие в Джунгарию — зрелище сюрреалистическое.

В Сибири крещенными за 1750 год стали 20 «тобольских юртовых татар и бухарцев», «10 башкир Исетской провинции да 3 ссыльных татар и башкир» (вновь вопрос, кто из последних трех — татары, а кто — башкиры?), в 1751 — 6 тобольских юртовых татар и бухарцев (башкир и ссыльных среди них уже не было), в 1752 — «6 татар, башкир и мещеряков», в 1753 — «6 башкир, мещеряков и черемис» (70, с.121). Постоянно возникает вопрос об этнической принадлежности новокрещенных. Вопрос не праздный, в том числе потому, что черемисы, например, — язычники, а не мусульмане, и не могут причисляться к жертвам борьбы за ислам. Между тем, из Корана следует, что христианство все же несравнимо выше язычества (сура 29, айат 45; сура 5, айат 53). Уже к XVI веку язычеству не осталось места в странах Европы и Ислама. И обращение в «истинную веру» почти везде шло «огнем и мечом», как, например, в Литве и Пруссии (и на свете нет больше пруссов).

Отставать от европейского мира Россия не хотела. Но отличие России от «цивилизованных стран», которые, по мнению авторов, имеют право называть ее «империей зла» (70, с.26), в том и состоит, что она является единственной страной Европы, на территории которой сохранились до XXI столетия традиционные языческие культы у некоторых населяющих ее народов. Конечно, насильственное крещение язычников было и в России. Но это не джихад, а естественная конкуренция христианства и Ислама за души язычников. Разница была лишь в том, что на стороне православия было могучее государство, а на стороне Ислама — недовольство этим государством. Что парадоксальным образом приносило Исламу в России не только проблемы, но и преимущества — отсутствие бюрократизма в процессе обращения в Ислам язычников и большая прочность результатов, например. Но авторы, вместо анализа и обобщений, заняты бессмысленным восхвалением своей нации и конфессии. Получается, что трагедия язычников не в том, что их лишали родной веры, которой не осталось больше места в мире, а в том, что их не дали обратить в Ислам.

Цифры крещенных язычников, конечно, другие — не единицы и десятки, а тысячи (например, в том же 1750 году крещена 1000 телеутов — язычников) (70, с.121). Из материалов, представленных в книге, мы видим, что самой массовой жертвой межрелигиозных конфликтов, нередко сопровождавших деятельность Новокрещенской конторы в Поволжье, стали отнюдь не татары, а 35 язычников-мордовцев, убитых в 1743 году в столкновении с солдатами (70, с.114). Но, повторимся, последнее никак не входит в понятие джихада. Мордвины либо шаманисты-телеуты, ведущие джихад — еще одно сюрреалистическое зрелище.

При столь впечатляющих цифрах странно и даже оскорбительно для народов нашей страны, бывших языческими, считать, что все они крещены насильно, недобровольно. Тем более, что автор сам неоднократно представляет нам факты постоянных требований со стороны высших властей именно добровольности в деле крещения (70, с.93, 96, 105, 119). Разумеется, объявляя их «лицемерными». Но перед кем было лицемерить сановникам империи, физически способной стереть с лица Земли целые народы? Людям, убежденным в своем праве и обязанности «европеизировать» население, карать и миловать подданных? Нарисованная автором картина в действительности говорит не о фанатизме Новокрещенской конторы (пожалуй, только Лука Конашевич еще подходит под это определение). Но, скорее, об обратном, — об ее превращении в типичную бюрократическую контору с ее неизбежными признаками: очковтирательством начальству, взаимными доносами, бездельем, ложью и клеветой, погоней за цифирью в ущерб смыслу дела, ради которого она была создана (70, с.67-68, 70-72,79, 90).

В следующей таблице, представленной автором, отражено крещение «инородцев» за 1739-42 годы (70, с.113) (очевидно, по всей стране). Первыми в таблице указаны таинственные «магометане» (166 человек за весь указанный период). Причем автор нигде не объясняет, кто это такие (татары часто звались «муслим»), но видимо, считает, что это не татары (70, с.112): «Характерно, что в отчетах за 1741 год нет среди крещеных народов татар-мусульман. Видимо, татары-мусульмане ещё тогда активно сопротивлялись и не поддавались насилию и различным посулам» (70, с.111). Но согласиться с автором мешают некоторые странности. Количество крещенных башкир в таблице – 153 человека. Из них 3 крещены в 1739, 7 в 1740, ни одного — в 1742 гг. (вполне реалистичные данные, если вспомнить предыдущую таблицу), и вдруг — 143 человека в 1741 году. Сначала, просмотрев таблицу, обрадовался. Дело в том, что 1741 год — это год окончательного и очень жестокого подавления самого кровавого башкирского восстания — 1735-1740 годов, общие потери в котором армии и небашкирского населения исчислялись тысячами, а башкир — десятками тысяч погибших (46). Пленных повстанцев, прежде всего семьи казненных, обычно крестили. (По всем законам того времени пленные рассматривались как «ясыр», т.е. лишались любого статуса). Можно было подумать, что нашлись данные на 143 из пленных башкир, но это предположение оказалось преждевременным.

На 110 странице той же книги эти 143 человека рассмотрены по уездам Поволжья. Т.е. они не могли быть пленными башкирами, и вряд ли – башкирами вообще. «Тогда же впервые за один год было крещено 143 мусульманина… По уездам эта картина выглядела следующим образом: Казанский уезд – 67 крещенных татар (выделено мною — Б.А.Т.), Курмышский – 34, Уфимский – 20, Свияжский – 14, Симбирский – 5, Алаторский – 2, Вятский – 1» (70, с.110). Так башкиры или татары обозначены в таблице под именем башкир? И где же расшифрованы «магометане»? Кандидат исторических наук не может не понимать, что историческое исследование тем и отличается от шарад и ребусов, что разгадка и разъяснение возникающих в нем вопросов входит в обязанность автора, а не читателя.

Интересно, что после поражения упомянутого башкирского восстания 1735-40 годов резко ухудшилось и положение татар: «Качественный скачок в постановке идеи крещения произошел в 1741 году…. Ни до, ни после — такого скачкообразного роста числа крещенных мы уже не наблюдаем. Этот 1741 год стал черной страницей в истории многих народов страны, апофеозом духовного геноцида в России» (70, с.143). (Хоть и на самих башкир массовое крещение, как и прежде, не распространялось). «Татар среди крещенных» с 1744 по 1747 годы было 838 человек, с 1748 по 1752 годы – 7532 человек» (70, с.141). Зато улучшилось положение татарского дворянства, не поддержавшего восстания соседей (46). Еще в больших масштабах это произошло после башкирского восстания 1755-56 гг., — тяжелые людские потери, и настоящая война с казахами достались башкирам, а улучшение своего положения — не принявшим в нем участия мишарям и татарам (70, с.137-138). Это подтверждает наш тезис о распределении ролей в татаро-башкирском симбиозе, где башкиры играли роль силового защитника прав всей уммы в России. Хотя в конфессиональном плане улучшилось положение всех мусульман, следовательно, и самих башкир. Но на этом восстании, вслед за автором книги, придется остановиться несколько подробнее.

В своем желании хоть как-то аргументировать тезис об активном «татарском джихаде» Ислаев включает в него башкирское восстание 1755-56 гг. и уделяет ему целую главу «Восстание». Подразумевается, что оно являлось как бы вершиной борьбы татарского народа за свою веру. Звание кандидата исторических наук обязывает, поэтому Ф.Г.Ислаев, в отличие от публицистов типа В.Имамова или С.Алишева, не фальсифицирует события 1755 года и не называет башкир «татаро-башкирами». Возможно, именно из научной добросовестности автор не решился причислять и предшествующие башкирские восстания к «джихаду татарского народа». А восстание 1755 года — решился, на том основании, что Батырша был мишарем, а ныне мишари ассимилированы татарами. Не взирая на то, что во времена Батырши этот процесс не наблюдался, и сам Батырша, как и все мишари, «татарином» себя никогда не называл. Но факты, даже крайне сжато изложенные Ислаевым, полностью противоречат заявленному им самим тезису. Потому что, весь ход восстания, имена и состав участников боевых действий (например, истребление роты Шкапского башкирским отрядом Кучукбая) свидетельствуют о том, что восстание было башкирским (70, с.134-137). А с вмешательством отряда «верного» тархана гайнинских башкир Туктамыша Ишбулатова вовсе превратилось почти во внутрибашкирское дело (70, с. 136).

Поэтому фактам исследователь уделил три неполных страницы, а большую часть главы заняло описание общеизвестных сюжетов биографии Батырши, пересказ или цитаты из его произведений. Причем и в этом автор страдает неточностью. Уже в самом начале главы он приписал Батырше целый абзац со словами, которые в действительности принадлежали старшине Янышу, врагу повстанцев и самого Батырши, причем были произнесены этим старшиной в споре с мятежным муллой (70, с.131; 7,С.93).

Самое грустное, что именно этими, приписанными Ислаевым Батырше, словами, означенный Яныш обосновывал невозможность поддержки мишарями башкирских восстаний. И цитирование Ислаевым искусственно оборвано, потому что в действительности текст заканчивается однозначным выводом: «Поэтому кажется, что терпение безопаснее. Будем терпеть» (17, с.93). То есть в данном случае перед нами не призыв к восстанию, как утверждает Ислаев (70, с.131), а нечто прямо противоположное.

Чтобы допускать подобные ошибки в историческом исследовании, нужно либо не читать текст, который цитируешь (притом, что половина главы посвящена анализу именно этого источника), а знать его по пересказам (тогда зачем указана точная ссылка?), либо не владеть навыками источниковедения на уровне студента первого курса.

При всем этом Ф.Г.Ислаев обвиняет профессора Акманова в «сознательном искажении истории» и «выполнении идеологического заказа метрополии» за то, что «И.Г.Акманов… считает, что «Батыршу нельзя считать предводителем восстания, тем более называть это движение его именем, как ошибочно писали дореволюционные историки»» (70, с.133). Никаких фактов в поддержку своего обвинения автор не приводит, потому что их не существует, кроме собственного бездоказательного мнения.

Единственный аргумент состоит в следующем: «В подтверждение данного тезиса приведем слова С.М.Васильева, другого знатока восстания Батырши, который писал буквально следующее: «Следует признать его (Батырши) — Ф.И.) неутомимую деятельность по подготовке и организации самого восстания» (70, с.133). Автор явно не понимает, что, во-первых, столь яростную полемику положено подтверждать собственными доказательствами и фактами, а не вырванным из контекста высказыванием другого автора, не принимающего в ней участие. Во вторых, процитированные слова С.М.Васильева не имеют никакого отношения к выдвинутому без всяких доказательств самим Ислаевым абсурдному «тезису» о «руководящей» (?!) роли «татарских мулл во всех без исключения башкирских восстаниях» (?!) (см. выше). В третьих, совершенно не противоречат утверждению профессора Акманова. Потому, что существует принципиальная разница между предводителем, т.е. боевым вождем восстания, и участником подготовки к нему, каковым и являлся Батырша. (Разница эта примерно соответствует различию между боевым командиром и штабистом-политруком). Тем более, что исторически определенный, пусть и не очень результативный, «вклад Батырши в подготовку восстания в северо-западной части Башкортостана» И.Г.Акманов всегда признавал (47, с.56).

Далее, восстание 1755-56 гг. нельзя считать «исключительно важным» (70, с.130) в ряду башкирских восстаний XVIII века (тем более «восстаний башкир и татар», как заявляет Ислаев, поскольку татарских восстаний в этом веке просто не было). Ни по функциональному подходу, т.е. по охвату территории, численности участников и масштабу столкновений с правительственными войсками, ни по результатам. Почему оно все же заняло место в их ряду в современной историографии — тема дальнейшего разговора. Но в этом восстании действительно проявился ряд исключительных особенностей, на которых данный исследователь и не подумал обратить внимание, поскольку вместо исторического анализа был занят совершенно иным — бесплодной попыткой, во что бы то ни стало включить его в «джихад татарского народа». Причем речь пойдет не о действительно уникальном случае участия в подготовке башкирского восстания высокопоставленного мишарского ахуна, а о более существенных и загадочных обстоятельствах.

Во-первых, при весьма заурядных масштабах столкновений с регулярной армией (самая крупная потеря последней в 1755 году — рота солдат Шкапского с 50 казаками, истребленная башкирской дружиной Кучукбая, в то время как в ходе прежних восстаний не раз бывали остановлены либо биты целые корпуса (Аристова, Хованского, Кирилова, Румянцева, например) и полки (Полуэктова (ранен в бою с башкирами), Хохлова (ранен), Чирикова (убит), Мартакова (ранен), Арсеньева, Тевкелева, и т.д.), удивительна предусмотрительная и поспешная мобилизация властями внушительной воинской силы — до 36700 солдат, казаков, мишарей, служилых татар и «вольницы» (46). Силы, вполне способной бороться с многочисленными отрядами башкирских повстанцев и предшествующих, страшных десятилетий кровавого XVIII века.

Во вторых, поразителен сам исход башкир в Казахстан. Связи башкир с казахами, в том числе родственные, существовали всегда. Но и в то время они отнюдь не были безоблачны (60). Поэтому для такого повального бегства, когда люди уходили волостями и аулами, в чужую страну, под контроль орды, отношения с которой были не всегда дружескими, были нужны очень веские основания. Между тем, крупных боев и опустошений, как в 1735-40 гг., не было. По нашему мнению, свет на эти события проливает широко известный документ, показания старшины Усерганской волости Кувата Кинзягулова: «К тому же еще получили известие, что находящийся в Кызыльской крепости майор князь Назаров бывших при оной крепости на службе башкирцов всех, не оставляя ни одного, без всякой причины побил, что и всякие пришли в великий страх… Почему все взволновались, положа, чтоб в спасение своего живота идти им в Киргизскую Орду, где их киргизсцы, яко с ними единоверные, могут их принять…» (77). Было «без причины убитых» 67 человек (да еще 27 башкир Бурзянской волости, так же только по подозрению, казнил капитан Моисеев).

Рота солдат с казачьей полусотней — по сравнению с уроном в период прежних восстаний не такая потеря для армии, чтобы прийти в подобное неистовство, тем более, что исход башкир начался до 18 августа 1755 г., т.е. до даты уничтожения отряда Шкапского. (Скорее наоборот, последняя акция похожа на месть башкир властям за бессудные казни). Так, с 10 августа в Казахстан ушла 1000 человек из Бурзянской волости, 11 августа — из Тангаурской, следом — из других волостей.

Да и 67 казненных, если отвлечься от бесценности каждой человеческой жизни — так же не такая потеря, чтобы «всем прийти в великий страх». В прошлые мятежи башкир не останавливали и потери в десятки тысяч жизней (46).

Можно предположить, что здесь сыграло роль не количество жертв, а безмотивность казни. Т.е. армейские командиры нарушили неписанные законы ведения войны, даже такой беззаконной, как бунт. Когда казнят повстанцев — это страшно, но понятно обеим сторонам. Даже в случае с сожжением аула Сеянтусы (а его участь разделили многие башкирские аулы) — трагедией, выходившей за рамки принятого даже для тех, очень жестоких времен, все же были ясны мотивы поведения командира карателей, «проклятого мурзы» Алексея (Кутлумуххамета) Тевкелева, поскольку это разорение произошло в период боевых действий. Что все равно справедливо закрепило за «Тэфтиляу» среди башкир, а позже и среди русских и татар, негласную, но позорную репутацию палача (17). Поскольку он выполнил работу мародера и массового убийцы, а не солдата. И сколько бы не отличался он на ратной и государственной службе, сколько бы достойных людей не давал позже России могущественный род Тевкелевых, в умах башкир эта фамилия прочно ассоциируется с пепелищем Сеянтусы и криками его заживо сжигаемых жителей. Но все же мотив его действий был понятен.

Поступки же Назарова и Моисеева в привычную логику не укладывались, поскольку они начали истреблять людей (своих подчиненных и союзников!) без вины, до всяких военных действий. Вкупе с достоверными слухами о мобилизации многочисленной воинской силы, а также о «ревностном» сборе в поход на башкир мишарей, служилых татар и просто узаконенных банд мародеров («вольницы»), это могло вызвать у населения предположение — готовится бессудное истребление всех башкир. В этом случае объяснимо отчаянное решение — оставить семьи в Казахстане, а самим воевать до последней крайности. Потому что другой альтернативы они не видели. К счастью, в реальности планомерный геноцид не готовился, и когда это стало ясно, события стали развиваться по иному, хоть и тоже трагическому сценарию. Драконовские инструкции Неплюева, поведение Назарова с Моисеевым объяснялись другими причинами. По нашему мнению — страхом. Объяснимся подробнее.

Рискну высказать одно предположение, основанное на общеизвестных фактах. К столь масштабной подготовке правительства к подавлению только намечающегося восстания невольно приложил руку… сам Батырша. Именно его широковещательные воззвания и открытая агитация при отсутствии элементарных навыков конспиративной работы привели к тому, что власти узнали о восстании до его начала, и придали ему огромное значение — намного большее, чем его реальный размах. Почему?

Потому что, они судили о нем именно по воззваниям Батырши. А, судя по ним, вырисовывалась весьма грозная картина: тщательно спланированное выступление башкир «всех четырех дорог», теперь уже в тесном союзе с мишарями, а возможно, и с татарами, казахами и каракалпаками. Наводил на мрачные размышления и тот факт, что воззвания подписаны авторитетным мишарем, представителем народа, всегда бывшего верной опорой царей в Башкирии, чья помощь в подавлении башкирских восстаний была неоценима. Случай с Батыршой — пример не типичный, а скорее исключительный в истории башкирских восстаний. Он ярко показывает, что произошло, когда за дело взялся (единственный раз) мишарский мулла татарской школы. Т.е., человек, отнюдь для этой роли не подготовленный.

Человек, который способен произносить зажигательные речи, писать ученые трактаты с толкованиями Корана. Но совершенно не представляющий, как действовать в условиях тайной подготовки мятежа или в боевых действиях против правительства. Ни в мишарском ауле, ни в татарском медресе этому не учили. (Напротив, башкирских имамов, например, Исхака-муллу и Худайберды-муллу в том же 1755 году, этому учить было не нужно — их веками учил сам быт самого мятежного народа России до кавказских войн). Отсюда его растерянность, когда наступило время реальных действий. Из этого примера ясно видно, что было бы, если бы «фактическими руководителями всех без исключения башкирских восстаний были татарские муллы» (70, с.133), как хочется Ф.Г.Ислаеву. Боюсь, что в этом случае восстаний бы просто не было, и по Башкирии безнаказанно разъезжали бы «воинские контингенты» в 15 человек, как это происходило в стране поволжских татар (см. выше).

Воззвания и «Письмо Батырши» — замечательный памятник башкирской и татарской литературы. Но кому помогли они в период 1755 года? К сожалению, более всего — правительству. Что делает Батырша? Придя к мысли о необходимости восстания, он, естественно, пытается выяснить настроение людей (17, с.82). И выясняет, что мишари и татары проявляют недовольство, а башкиры уже готовят вооруженное выступление (17, с.82-87). Готовят тайно, как и полагается в подобных случаях. Из его «Письма» видно, как ревностно они оберегали свою тайну, как не доверяли ее чужим, в особенности — татарским муллам, с каким трудом он пытался пробиться сквозь эту стену недоверия и молчания, чтобы установить контакт с истинными руководителями мятежа (17, с.83, 86-87, 96). Убедившись в искренности Батырши, башкиры посвящают его — не в имена и подробности, а в главное, — да, они готовят восстание «башкир всех 4 дорог». И если Батырша действительно говорит от имени мишарей, как он заявлял (а он вновь выдавал желаемое за действительное) или от туманно обозначенных им «всех мусульман», — они будут очень рады его помощи и благословению. Интересно, что после бесплодных попыток Батырши выйти на связь с настоящими руководителями мятежа, они сами выходят на нее, причем выходят так, что он даже толком не знает, и может только догадываться, кто именно на него вышел (17, с.87, 100-101). Именно так и должны действовать настоящие организаторы — скрытно, смело и осмотрительно.

Что же делает сам Батырша? Окрыленный, он ведет весьма прозрачные разговоры с мишарскими старшинами, которые ни разу, никогда не были замечены в участии в каких-либо бунтах, но многократно — в их подавлении. В том числе имел пространную беседу со старшиной Янышем Абдуллиным — человеком, по мнению самого Батырши, очень жестоким, циничным, хитрым, информированным, продажным, лживым, себялюбивым и обласканным властью (17, с.88-89). С человеком, всю жизнь воевавшим с повстанцами, чей сын пытался незаконно закрепостить и продать 63 мишарей своей команды, за что последние вряд ли пылали к этой семье любовью (15, с.204). Вдобавок ко всему, повязанным с власть имущими не просто служебными связями, но взятками и преступлениями против законов империи (как сказали бы сейчас, незаконными валютными операциями) (17, с.90-93). Мог такой человек желать хаоса в крае, победы башкир и торжества «шариатской справедливости»? Вопрос риторический. Ответ дал он сам, и ответ отрицательный, посоветовав наивному мулле «потерпеть», когда «прибудут войска из мусульманских стран» (17, с.93-94). В элементарной географии и политике старшина, следует полагать, разбирался, и понимал, что прибудут они нескоро.

Но главное, что извлек из этих бесед Яныш, отнюдь не питавший к Батырше дружеских чувств (17, с.88)? Ответ однозначен: компромат на Батыршу и весьма ценную информацию о том, что восстание находится в стадии угрожающей готовности, раз о нем, как о деле решенном, рассуждают уже не башкиры, а известный на весь край мишарский мулла, ахун Сибирской дороги Башкортостана. Поделился ли Яныш своими сведениями с генерал-майором Тевкелевым — своим прямым начальником, история умалчивает. Но, именно в данном восстании поразительна не готовность башкир (и тем более, мифических «всех мусульман»), а готовность царских войск к его подавлению.

Столь же наивно и опрометчиво беседовал Батырша с другими мишарскими старшинами, в том числе Сулейманом Диваевым. Последний позже и сдал Батыршу «с великой печалью», простодушно объяснив уважаемому хазрету: тебя все равно арестуют, а тысяча рублей за твою поимку — деньги не лишние. Пусть лучше они достанутся мне, хорошему человеку, чем кому-нибудь похуже (17, с.112). Ни один из старшин, ни один мишарский воин к восстанию не примкнул, напротив, мишари, как всегда, были брошены на его подавление. Их позиция была известна Батырше: «они … будут на той стороне, что окажется сильнее» (17, с.84), и вызывала в нем яростное презрение (17, с.93). (Только через 23 года после подавления этого восстания глухое брожение среди мишарей, мастерски описанное Батыршой, выльется в реальные действия, и отряды мишаря Канзафара Усаева вольются в повстанческую армию Пугачева и Салавата в период ее победного шествия по Башкирии). Про татар нечего и говорить — даже о попытке участия последних не говорит ни один источник (если не путать мечты, например, каргалинских татар, о том, как они будут расстреливать русских, если победят башкиры (17, с.97), и реальное участие).

Исключение — шесть мишарей и двое татар из пятнадцати учеников самого Батырши, так же «с печалью» покинувших его во время бегства (остальные его шакирды были башкирами) (17, с.102). Все они выполняли скромную роль связных (47, с.58), что не избавило их от наказания, совершенно несоразмерного степени их вины. Они пали жертвой недоразумения. Поскольку, из-за воззвания Батырши, правительство (и будущие историки) резко преувеличило его роль в подготовке восстания, следовательно, и их роль. Что же еще сделал Батырша для подготовки мятежа, кроме совещаний с башкирами и многозначительных словопрений с мишарскими старшинами?

Он выпускал воззвания. В которых открыто призвал к восстанию всех мусульман. Открыто, заранее объявил дату выступления — 3 июля 1755 года (8, с.254) (а не 1 июля, как пишет Ислаев (70, с.134)) — т.е., без всякой необходимости раскрыл ее, если она действительно была обусловлена повстанцами. Эти воззвания, по собственному признанию Батырши, были закончены им в конце мая (17, с.94). Между тем, восстание уже началось стихийно 15 мая 1755 года разгромом башкирами во главе с Джилан Этколом и Худайберды-муллой Сапсальского яма и убийством чиновника Брагина с его людьми. В назначенную воззванием дату — 3 июля, ничего выдающегося не произошло, и сам Батырша не предпринимает никаких решительных действий, постоянно советуя односельчанам «потерпеть» (17, с.99). А 1 сентября при виде толпы в 150 мишарей бежит из родной деревни, хотя позже, по зрелом размышлении, сам «понял, что среди того народа нет враждебных нам людей» (17, с.101). Не лишено вероятия предположение, что эти 150 мишарей колебались или были готовы примкнуть к восстанию, и ждали именно призыва Батырши (17, с.8; 22, с.256). И выводы после его молчаливого бегства они сделали для себя соответствующие.

Действительно, «мулла Батырша еще в течение целого года был не досягаем для властей» (70, с.137), как пишет Ислаев, забывая только добавить, что недосягаем в марийском лесу он был и для повстанцев, и для кого бы то ни было. Так, его тщетно искал прибывший в Карыш 2 сентября, на следующий день после бегства, повстанческий отряд башкир-гайнинцев. Как видим, говорить в данном случае о Батырше, не только как о предводителе восстания, но даже как о предводителе своих односельчан, не приходится. Не приходится, и говорить о нем как об организаторе всеобщего восстания.

Еще в воззвании он обещал помощь несуществующих «мусульманских войск из стран ислама». Что касается последних, то под ними реально могли пониматься только казахи — по соседству с Башкирией не существовало других мусульман, способных выставить воинскую силу. Доверие башкир к последним, за что ратовал Батырша, обернулось страшной бедой — тысячи башкирских семей, переправленных повстанцами под защиту казахов, были казахами пленены и проданы в рабство. Именно эти пленники и составили основные потери башкир во время восстания. Именно эта трагедия, во-первых, стала одной из причин того, что восстание фактически закончилось, не начавшись, — башкирские отряды немедленно прекратили борьбу против регулярных сил, и бросились в погоню за работорговцами, уничтожая все на своем пути. По подсчетам В.Н.Витевского, к 1759 году вернуть в Башкортостан успели лишь 6290 человек (47, с.58).

Во-вторых, это позволило данному движению войти в ряд великих башкирских восстаний — из-за масштабов потерь башкир, которые оценивают и в 10, и в 50 и в 90 тысяч башкир обоего пола — точно никто подсчитать не в состоянии, можно лишь сказать, что сгинувших в Казахстане было много, очень много (46, с.186; 47, с.57). Сваливать всю вину на коварных Тевкелева с Неплюевым, «стравивших» мусульман — значит клеветать на своих предков, не понимать, что и башкиры, и татары, и казахи, и люди вообще — не марионетки, и каждый человек и народ при любых обстоятельствах несет ответственность за свои поступки. В данном случае, казахские ханы нарушили все кочевые адаты — законы чести и гостеприимства, и башкиры это понимали (как и сами казахи). Поэтому с этих пор отношения башкир с казахами надолго осложнились бесконечной карымтой — войной мести, степной вендеттой. Так, даже в 1788 г. полковник Д.А.Гранкин сообщал: «киргисцы же так не опасны: ежели бы они настоящее намерение имели к нападению, то одни башкирцы их без остатку истребить могут, ибо между ними вражда введена бывшим губ-ром Неплюевым… Они так между собой злобны, что даже на меновом дворе сходится не хотят; и как скоро бы башкирцам дать позволение против киргисцов сражаться, то их в скором времени до 30000 из своих жилищ соберется» (53, с.106). А в середине XIX в. В.И.Даль (тот самый, создатель «Толкового словаря…» и влиятельный чиновник при Оренбургском генерал-губернаторе) свидетельствовал, что на казахской границе «башкиры воинственны и ждут, как ворон крови, вызова охотников для поиска в степь, на заклятых врагов своих, на кайсаков» (67, с.18).

Из воззвания Батырши ясно, кого он считает главной и реальной силой восстания — башкир. Только они делились на 4 дороги, именно с их вождями он устанавливал связь, о чем и оповестил население края. И главное, только они и оказались реально готовы к выступлению и вели настоящие боевые действия. Цель воззвания — призвать мишарей и всех мусульман поддержать их, но этот призыв пропал втуне. Другое дело, что и о степени этой готовности и о реальном положении дел Батырша имел весьма поверхностное представление, что естественно для проповедника, и невозможно для человека дела, предводителя отряда любой численности.

Отсюда — и невольное преувеличение собственной роли, отраженное в воззвании. Последнее объясняется особенностями мышления Батырши. Из «Письма» видно, что в центре всего его миропонимания — вечное упование на Всевышнего (Таваккуль), постоянный философский самоанализ, а не практические действия. Свою роль он видел как миссию, как священный долг, направленный к объединению мусульман для защиты веры. Примерно такой же была роль Жанны дАрк в Столетней войне — т.е. роль символического закрепления правого дела. Причем роль живого символа — роль жертвенная, что Батырша понимал и доказал всей своей жизнью. Но это не роль реального организатора и боевого военачальника.

Теперь, когда у нас на руках и «Письмо Батырши», и документированная история восстания, мы это знаем. Но у Сената этих источников не было, но были совершенно другие — слухи, доносы на Батыршу, и его же воззвания, в которых он рисует себя центром и главой мятежа, поскольку истинных вождей восстания он, скорее всего, просто не знал. Выводы последовали соответствующие: предусмотрительный сбор внушительной воинской силы, послания Неплюева к казахам, «превентивное» истребление башкир майором Назаровым, и 1000 рублей за поимку Батырши. А также исключительное внимание к нему после ареста — вопреки утверждениям татарских публицистов, до вынесения приговора с ним обращались как с важным пленником, не пытали (экзекуции над ним совершились уже по приговору), обеспечили квалифицированной медицинской помощью и создали все условия для написания конфиденциального «Письма императрице Елизавете Петровне» (17, с.116-117). Которое точнее назвать не письмом, но объемным трактатом (17).

Именно оно послужило главным источником по истории восстания 1755-56 гг., и уникальным — в истории башкирских восстаний вообще, потому, что столь развернутые послания предводителей предшествующих восстаний до нас не дошли, в том числе потому, что предназначались ими только для своих. (Так, не сохранился весьма искусный, по свидетельству Батырши, анонимный призыв к мятежу, переданный ему в марте 1755 года башкиром Кальчирской волости Ногайской дороги, и побудивший ахуна составить собственное воззвание (17, с.86-87)). Именно поэтому восстание 1755 года в историографии традиционно называлось именем Батырши, против чего протестует И.Г.Акманов. Протестует аргументированно, но, по-моему, напрасно — в истории немало примеров, когда события называются по имени отнюдь не главного действующего лица, а так, как давно принято, и никого это не беспокоит.

Т.е. вклад Батырши в агитацию и в освещение истории восстания огромен. В организацию подготовки к нему — весьма скромен. В самом восстании — отсутствует или измеряется отрицательной величиной. Личный вклад в боевые действия — один застреленный им мишарь (17, с.101). Не согласимся и с мнением Г.Б.Хусаинова, который считает, что «в самый важный момент вместо решительных действий и руководства выступлением народа Батырша занял выжидательную позицию, а потом совсем скрылся в лесу со своими учениками, что в значительной мере привело к ослаблению, вскоре и подавлению восстания» (17, с.8). Поскольку Батырша вообще не имел собственного отряда, его присутствие или отсутствие уже никак не влияло на ход восстания, которое началось и закончилось без него. Он мог бы быть полезен, подняв мишарей своей волости — но не сделал этого, и они не примкнули к восстанию, а история не знает сослагательного наклонения.

По этому поводу хотелось бы лишний раз отвести и неумные обвинения татар в «исторической неблагодарности» со стороны некоторых башкирских националистов. На основании источников, в том числе написанных великим мишарем (17), мы видим, что башкиры в XVII-XVIII вв. были боевым авангардом народов Поволжья и Приуралья в борьбе за свои права, не в последнюю очередь — за свободу веры. Они во многом защитили татар, особенно бежавших в Башкортостан, от притеснений. Но воевали они не только за веру, но, прежде всего за свои, а не за татарские интересы, которые просто отчасти (защита Ислама), но не во всем и не всегда, совпадали с башкирскими — за свои права и вотчинные земли, которых у массы татар просто не было по законам империи. Поэтому у последних не всегда были резоны и возможности им помогать. А для прослойки «служилых татар» и дворян служба империи по определению и вовсе была смыслом их существования. Что касается мишарей, то империя использовала их так же, как казаков-христиан (и как самих башкир и калмыков — против казахов или поляков, например). Если башкиры начинали партизанскую войну с регулярными частями — а это было их перманентное состояние — мишари начинали партизанить против самих башкир. Так же как и «верные» башкиры, тархан Таймас Шаимов, например, победитель казахов, которого невозможно обвинить в трусости или в предательстве башкир вообще. Просто и в среде башкир существовали различные интересы, что естественно. И подобная жизнь требовала от мишарей немалого мужества, силы, сметливости и жестокости. Мишари жили на башкирских землях и знали это. Если бы башкиры победили на сколько-нибудь продолжительный срок, малочисленным мишарям могло бы прийтись несладко — им могли припомнить все, в том числе не самое благовидное. Об этом прямо говорил мишарскому старшине Янышу Батырша — и тот соглашался (17, с.93.). Так что реальные основания для такого поведения у мишарей — были.

Но они не только враждовали с башкирами, но и рядом жили, нередко — дружили, вместе служили в одном Башкирско-мещерякском, позже — Башкирском казачьем войске. Уже в Пугачевщину башкир поддерживали многие мишари (не только Канзафар Усаев). Не случайно в советской этнографической литературе не было единого мнения — татарами они ассимилируются, или башкирами (Л.Н.Гумилев). И рассматривать их можно как живую этнокультурную связь, соединяющую эти братские народы. Так, воззвания и «Письмо» Батырши принадлежат и татарской, и башкирской литературе: первой, постольку, поскольку он был мишарь, а мишари ныне считаются татарами (хотя в его время сами мишари так не считали). Логичней всего принадлежать им литературе мишарской — но таковой, стараниями господ Исхаковых и Хакимовых, официально не существует. (Исполнись воля Г.Исхаки и С.Максуди, то же самое можно было бы сказать про литературу башкирскую). Но, родившийся и живший в Башкирии, идеолог башкирского восстания, принявший плен и героическую смерть за участие в нем, любивший башкир и являвшийся для них духовным авторитетом, писавший о башкирских делах и на литературном языке, принятом тогда и для башкир, Батырша, безусловно, принадлежит башкирской литературе, так же, как Багратион — славе русского оружия.

Итак, выводы неутешительны: догматическое следование неверной концепции привело авторов к тенденциозности, и, как следствие — к целому ряду грубых фактических ошибок, натяжек и конечному искажению процесса, избранного ими в качестве предмета исследования. Подавляющее количество материала, представленного в книге, либо не может относиться к заявленной теме исследования — «джихаду татарского народа», либо дается в искаженном виде. И читатель остается в недоумении, что же является этим «джихадом» — проклятия по адресу «империи зла», «русско-православной эрзац-культуры» и не существовавшей «православной инквизиции», крещение чувашей, мари, мордвы, вогулов и телеутов, башкирское восстание 1755-56 гг., запутанные статические данные или что-то еще?

Методологическая основа националистической концепции, столь повредившей книге — так называемый «исторический подход» — общая беда интеллигенции и общества по всей России и СНГ. В его рамках современное или желательное положение вещей искусственно экстраполируется (т.е. распространяется) на прошлое.

Излишне говорить, что к исторической науке такое «исправление» не имеет никакого отношения. И, следовательно, лишает всех, кто им пользуется, реальных уроков истории. В данном случае создается ложное представление: если татарский народ ныне (надолго ли? — Б.А.) поддерживает идею «суверенитета» — значит, так было всегда. Если он ныне образован (как видим, с весьма разными результатами, что естественно), политически активен, является «вторым по численности в России» — значит, так было всегда, чуть ли не с неолита (70, с.7, 13-18). Если ныне в него удачно (и не очень) ассимилированы касимовцы, мишари, тептяри, сыбыры, часть башкир и угро-финнов — значит, они всегда были его частью, а кто мешает их дальнейшей ассимиляции — тот подлый прислужник империи. Люди не замечают того, что такой подход не только ненаучен и оскорбителен для других, он антипатриотичен.

Потому что представляет гордый и сильный татарский народ в прошлом сборищем слабаков, конформистов и чуть ли не предателей «исламского дела». Которые не только не добились цели, к которой якобы всегда стремились, но даже не предприняли к тому серьезных попыток. В том числе никаких попыток самостоятельного и массового вооруженного сопротивления, в отличие от своих «малочисленных» (последнее в татарской публицистике постоянно подчеркивается) соседей — башкир. И «ревностно» (свидетельство оренбургского губернатора И.И.Неплюева) помогали давить восстания последних. Системный, статусно-ролевой подход, в том числе в предложенном нами варианте, как нам кажется, полностью снимает подобные надуманные обвинения и тягостные недоумения. Потому что, согласно предложенному подходу, подобная цель татарским народом никогда и не ставилась, по крайней мере, в реальности, а не в мечтах.

Но в псевдо-«историческом подходе» есть еще психологически вредный мотив. Он не только лишает человека реальной ориентации в историческом пространстве, он расслабляет, как доза гашиша, давая личности и народу возможность жить в мире выдуманного ими прошлого. Его лозунг: «Если с нами Джалиль и Тукай (Салават и Карасакал, Суворов и Пушкин… можно по желанию продолжить в зависимости от национальности) — то кто против нас!?». Проблема в том, что Пушкин, Тукай и Салават — в прошлом. Мы можем равняться на достижения их духа, пользуемся плодами их жизни и творчества, мы обязаны их помнить, но свои проблемы должны решать сами, без бесполезных ссылок на заслуги предков.

Наши проблемы предки за нас не решат. Вспомним пример, характерный уже не в татарском и башкирском, а во всероссийском масштабе — перестроечную вакханалию вокруг «преступлений сталинизма» и «ужасов 1937 года». Уже параноидальным, каким то ритуальным выпячиванием последнего, недобитые «дети Арбата» выдавали себя с головой. (Но это — отдельная тема, для совсем другого разговора). Неужели в стране, испытывавшей, по мнению «прорабов перестройки», настолько жестокий кризис, что дальше «так жить нельзя», нечем было заняться, как разбором (очень тупым, пошлым и крикливым) событий полувековой давности? Причем не имевших никакого отношения к современному положению вещей? Т.е. действительно насущный анализ проблем настоящего подменялся виртуальной борьбой с призраками прошлого. А историчность — истеричностью. Но интеллигенция этого «не заметила», и с радостью занялась именно «разбором». До сих пор занимается (Н.Эйдельман, отчасти и С.Баймухаметов, его оппонент по «евразийскому» вопросу).

И почему-то никто не задал тогда вопрос — почему вдруг разрешили говорить и думать именно так, а не иначе? Люди радостно пошли по пути наименьшего сопротивления. И чем все это закончилось? Вспомним этот пример, и, возвращаясь к национальной истории и отношениям, спросим — неужели история нас ничему не учит? Мифологичность мышления есть признак духовной обскурации, что ведет к деградации, а проще говоря — к умственному вырождению. (Но и это — тема отдельного разговора).

Приведем для примера пассаж, которым открывается «Джихад татарского народа», о том, что в «столь безбожной, и враждебной Исламу стране, как Россия» «каждый мусульманин, кто в России чтит и соблюдает заповеди Ислама — это святой человек!» (70, с.5). Сказано это от имени некоего «святого старца» из Ирака, но никак Исхаком Хаджи не опровергается — скорее наоборот. Предоставляю прокомментировать это мнение нашим имамам, сведущим в Исламе — религии, категорически отрицающей самовосхваление. От себя лишь замечу, что писал это И.М.Лотфуллин явно не в гетто и не в кандалах, а в комфортабельном здании своего Исламского учебного центра в Казани (возможно, и в Москве, Уфе, или в теплом салоне самолета — не суть важно). Лично у меня друзей и родственников — мусульман — много, но претендующих на святость я из них не замечал, гонимых за веру — так же.

Под видом «свободомыслия» нас приучают именно, наоборот, к заданному мышлению. Под видом слома старых, ненавистных стереотипов — навязываются новые, льстящие этническому самолюбию и национальному эгоизму. Но основа у подобных стереотипов — весьма непрочная, что видно и на примере рецензируемой, неудачной, но, видимо, искренней работы.

Попытки приукрасить свою историю, тем более за счет других народов, только унижают ее. Они таят в себе просто сказочный провинциализм, и неумение понять историю собственную. Потому что для настоящего историка она интересна именно такая, какая есть, где величие переплетено с низостью, победы с поражениями, взлеты с падениями. Тем более удивительны эти стереотипы при работе над темой, в которой их легко можно было избежать (понятие джихада много шире понятия «восстание»).

Непонятно, что мешает татарским ученым выражаться столь же корректно, как, например, их марийские коллеги: «Марийцы приняли участие и в башкирском восстании 1681-1684 гг.… В другом башкирском восстании 1704-1711 гг., …марийцы в очередной раз поддержали башкир наряду с другими нерусскими народностями Прикамья и Приуралья» (78, с.119). Честно и точно. Вполне корректны в формулировках и авторы современных учебников истории Башкортостана, которые не считают, что один лишь факт участия того или иного народа в восстании сам по себе достаточен для присвоения всему движению его имени: «Известно также их (башкир — Б.А.) участие в восстании в Среднем Поволжье в 1616 г.», не называя его «башкирским», т.к. для этого недостаточно оснований, в отличие от настоящих башкирских восстаний XVII- XVIII вв. (65, с.71). И никогда не замалчивают участия в последних представителей других народов (65, с.71-159).

Бывало, что и татарское крестьянство присоединялось к башкирским восстаниям — как русская «голытьба» к Разину и Пугачеву. И опасности они представляли собой не более, в отличие от отрядов инициаторов – казаков или башкир. Неужели оттого, что численность населения у татар больше, чем, скажем, у марийцев, восстание следует переименовать? Противники повстанцев хорошо видели, кто являлся инициатором, боевым ядром и реальной военной силой в восстаниях. И за чьи интересы они поднимались. Потому и называли их по имени своего противника — башкирскими.

Все это вполне естественно, и нисколько не унижает татарский народ, — просто открытое выступление не являлось типичной для него формой борьбы. Его «ниша» — постепенное расширение своего культурного влияния, «продавливание» нужных решений, аппаратная борьба в составе имперских структур за повышение своего статуса в них. Для таких методов зачастую требуется не меньше мужества, чем в бою — вспомним судьбу Султангалиева.

В своей исчерпывающей отповеди «Запрятанной истории татар» В.Имамова профессор И.Г.Акманов справедливо советовал тем, кто «хочет серьезно убедить себя и других… соблюдать следующее правило — доказывать свою правоту, опираясь на исторические факты, найти новые материалы» (47, с.6.). К сожалению, в данном случае нам не пришлось воспользоваться советом уважаемого профессора в полной мере, потому что для обнаружения неточностей, которыми изобилует рецензируемая книга, не обязательно прибегать к «новым материалам». Достаточно текста самой книги, и изредка — источников, которые цитируют и анализируют сами ее авторы. Всех этих негативных моментов можно было избежать, если бы авторы не пытались доказать недоказуемое, не подгоняли свой труд под устаревшие идеологические концепции. Данный пример, на наш взгляд показывает, насколько актуален для всех нас поиск новых концепций национальной истории. Включиться в процесс такого поиска, и попытался автор данным текстом.

Январь, 2006

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ