О КРИТИКЕ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ

(Рецензия на «Критические заметки по истории Башкирии» Н.Швецова)

То же бы ты слово, да не так бы молвил.

Русская народная мудрость

Критические заметки по истории Башкирии: общие впечатления

«Господа, я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам едет ревизор». Городничий; Н.В.Гоголь, «Ревизор».

Книга Н.Швецова «Критические заметки по истории Башкирии» (1) посвящена, безусловно, актуальной теме. Но несколько удивляет аннотация к этой брошюре. Обычно в ней приводится, помимо кратких биографических сведений, информация о научных интересах и компетенции автора, т.е. обоснование его мотивов и возможностей в анализе затронутой им темы. В данном случае учеными степенями, историческим образованием и сферой научных интересов автор похвастаться не может. Что, конечно, не грех, но однозначно свидетельствует о том, что книга не претендует на научность, что интерес автора к истории — чисто потребительский. Это также неплохо, но поэтому, читая ее, необходимо постоянно этот факт иметь в виду. Именно поэтому для анализа данной брошюры мною избран стиль, близкий скорее к научно-популярному, даже публицистическому, чем к жанру научной рецензии.

Вернемся к аннотации. Вместо научных интересов автора мы узнаем, что «черты его характера: высочайшая самодисциплина, нетерпимость к различным нарушениям закона со стороны всяких начальников, умение отстаивать свое мнение, принимать решение и брать на себя ответственность за их выполнение». Как говорил А.С.Пушкин: «Воля ваша — хвалить себя немножко можно. Зачем терять единственный голос в свою пользу?». Но какое отношение имеют бойцовские качества «бессменного председателя Союза предпринимателей Башкирии» к истории? Разве что, если автор надеется навсегда остаться в ее анналах. Но позже выяснится — имеют.

Следующая фраза удивительна еще более: «За отстаивание своего мнения он неоднократно подвергался различным репрессиям. В 1988 г. одним из первых организовал строительно-производственный кооператив в СССР». Это каким же репрессиям подвергался несчастный бизнесмен? Неизвестно. Но если «бессменный», следовательно, «репрессии» относились к периоду до 1988 года. Выводов может быть два — либо перед нами диссидент провинциального значения. А с болтливым племенем советских диссидентов наше общество хорошо знакомо — на собственном печальном опыте. Либо автор привлекался к суду. Причем неоднократно. По каким статьям и насколько оправданно — неизвестно, это решал наш родной советский суд.

Возможно, подобные предположения оскорбительны, но виноват в них не я, а автор аннотации. И содержание всей книги показывает — аннотация к ней составлена не по недомыслию. Цель данного рекламного хода — представить книжку, как дерзновенное инакомыслие. За которое наш автор из своего офиса рискует переправиться на нары, схваченный беспощадными нукерами «рахимовского режима». Но допустим, данный ход на нас подействовал. Обратимся же к инакомыслию.

Не стоило бы придираться к аннотации и интонации, если бы не одно «но». Ее стиль, как и всей брошюры, слишком памятен нам по, не к ночи будь помянутой, «перестройке». Когда любой бред можно было вознести на пьедестал, представив автора гонимым борцом за свободу с горящим взором, визжа на всю страну: «Затравили! Отвергли гения!». Стиль, лично мне отвратительный, к которому все большее число людей относиться с нескрываемым презрением. Вижу это с радостью по своим студентам. Так, как всегда относились к нему люди, действительно умные. («Биографию делают нашему рыжему» — презрительно заметила Анна Ахматова, прочитав о процессе над И.Бродским, «величайшим русским поэтом после Пушкина» (!?), по утверждению наших диссидентов).

Следует сразу оговориться — разговор по существу — впереди. И я не ставлю целью «давать отповедь» автору, хотя тон некоторых его высказываний считаю недопустимым. В его книжке присутствуют верные, хоть и не новые мысли, спорные, но неглупые замечания. Например, о «квазимарксистском» элементе в концепциях истории Башкирии, о том, что я бы назвал наивной политкорректностью республиканских учебников, о мифотворчестве в истории, поразившем население РБ, РФ и СНГ, об устаревшей терминологии преподавания и неустраненном европоцентризме в методологии (1, с.10, 27, 58). Но принимать их за откровение могут только неосведомленные люди — все эти вопросы дискутируются в научной печати Башкортостана, в стенах институтов и академий РБ — как и по всей России (2;19;21;44). К примеру, мифологизация и мифологическое мышление во всех его проявлениях, и в современных, и в эпических, является одной из приоритетных тем современных башкирских философов (З.Я.Рахматуллина). В обсуждение этих проблем внес свой скромный вклад и автор данных строк, потому и считаю возможным высказать свое мнение по данному вопросу (2).

То, что уровень этой полемики во многом приглушен и редко выливается на страницы массовой печати — что же, такова региональная особенность, и не всегда отрицательная. Башкиры вообще считают истерические завывания в прессе, оскорбления и ругань, признаком дурного тона и оставляют их на долю националистически озабоченных товарищей, не обладающих в политике и общественном мнении серьезным весом. (Забавно, что «бранчливых критиков» А.С.Пушкин по незнанию называл «литературными башкирцами». Аналогия была, конечно, не прямая — башкирской публицистики в его время вообще не существовало. В действительности навыки лихих кавалерийских набегов башкиры оставляли для войны, но не для личных и общественных отношений). В разговоре для них характерна скорее степенность, требование возможности высказаться каждому, подчеркнутое уважение к возрасту и рангу собеседника (даже если отношение к нему в действительности отрицательное).

Возможно, это выработанная веками защита от собственной врожденной вспыльчивости и эмоциональности. Сказанное подтвердит любой этнограф, да и любой наблюдательный человек, часто общавшийся с представителями данной нации. (Исключая нравы маргинальной среды, где всегда царит смесь худших типов поведения всех этносов).

Обратите, например, внимание, как полярные научные позиции в республиканском просветительском ежемесячнике «Ватандаш» старательно разводятся по разным номерам этого журнала. Эта традиция противостоит манипулятивной технологии «мозаичного восприятия» современных СМИ (С.Г.Кара Мурза). Способ подачи информации, очень характерный для традиционного общества (К.Леви Строс).

От этого общение получается более затянутым и пресным, чем скажем, в бойкой русской компании. Черта, конечно, несовременная. Отчасти, отсюда и архаичность информационного обеспечения республики, которое башкир из глубинки устраивает гораздо больше, чем более урбанизированных русских и татар. Народы по-разному воспринимают мир, здесь ничего не поделаешь.

Но если писать «критические заметки к истории» какого-либо народа, нужно принимать во внимание особенности его мышления. И если не любить его (что поделать, насильно мил не будешь), то хотя бы относиться к нему доброжелательно, не называя возвеличением любое проявление национальной гордости за деяния своих предков, чем постоянно грешит автор брошюры (1, с.16, 19-20, 28, 31, 45-54). И жить и работать среди его представителей легче тому, кто хотя бы не испытывает к нему презрения.

Между тем, самое неприятное в брошюре Н.Швецова — не произвольные толкования или исторические «ляпы» — они простительны для непрофессионала, а именно тон. Оскорбительный тон, который настраивает читателя враждебно, в том числе к интересным, в целом, замечаниям. И, следовательно, затрудняет объективное восприятие текста, перечеркивает все положительное, что можно в нем почерпнуть.

Сомнительно, что человек, жизненно опытный, психологически подкованный, и в республике не чужой, мог этого не знать. Закрадывается неприятное предположение: подобный тон избран намеренно, чтобы спровоцировать неадекватную, эмоциональную реакцию людей, задетых оскорблениями автора, по принципу «сам дурак», либо гордое и обиженное молчание ученых мужей, не желающих вести полемику в непрофессиональном тоне. Оба типа реакции означали бы, что провокация достигла цели. Они психологически подтверждали бы его правоту.

Поэтому я считаю актуальной попытку ответить автору, избегая таких крайностей, благо время на это у меня оказалось. Точнее, считаю очень актуальной критику концепций истории Башкортостана, и в частности — анализ того, каким тоном и с каким уровнем аргументации эту критику вести не стоит. На конкретном примере. Если же задачи автора не были провокационными, если он желал спокойного, аргументированного и неравнодушного разговора, то хотелось бы ему напомнить русскую пословицу, приведенную мной в эпиграфе.

Методология критики заменена автором набором трюков по психологической манипуляции. Один из них мы рассмотрели в аннотации к его брошюре, другие будем выявлять по мере анализа авторского текста. Вообще, книга написана столь разноплановым, отрывочным стилем, что невольно возникает подозрение об использовании соавтора — «литературного негра», судя по всему, уровня студента истфака. Впрочем, возможно, такой стиль — прием авторский и преднамеренный, для создания эффекта «мозаичного восприятия», постоянно использующийся в СМИ и в «фольксхистори» (например, у В.Суворова) для успешной манипуляции сознанием читателя (С.Г.Кара Мурза). И намеренно перемежается вставками, изложенными «объективным» тоном, перегруженным наукообразной терминологией («изоморфны», «фундированный» и т.д.). С целью придания «научной достоверности» всему тексту.

Но, для сохранения единства изложения, последуем за текстом автора. Жирным шрифтом мною отмечены названия, данные Н.Швецовым «главам» его брошюры, курсивом — мои собственные, альтернативные названия — комментарии к ним, поскольку текст будет принадлежать не ему, а мне. Для читателя подобный, публицистический стиль имеет и свои преимущества — каждую главу можно читать отдельно, без особого ущерба для понимания смысла всей книги, если наскучит анализировать содержание моей «антикритики» подряд, в правильной последовательности.

При отсутствии степеней и научных интересов автор «Критических заметок…» проявляет поразительную «осведомленность» во всех областях науки и жизни. Которая вызывала бы уважение, если бы была обоснована, что, увы, не подтверждается. Автор и в истории башкир специалист, и в истории вообще, и в культурологии, археологии, этнологии, медиевистике, и в столь специфической области, как башкирское литературоведение.

И смело указывает ученым, какие темы им следует изучать, а что изучать не следует (1, с.23). Т.е. берет на себя функции научного руководителя, или, как минимум, оппонента. Иногда создается ощущение, что Председатель Союза предпринимателей Башкирии — негласный член всех диссертационных советов. Он знает, что историк профессор Н.М.Кулбахтин «с трудом» защитил докторскую диссертацию (1, с.10), знает, какие трудности стоят перед исследованиями археолога В.Г.Котова (специалиста по хтоническим культам) (1, с.23), знает, какие сплетни ходят в среде «коллег-археологов» о профессоре Н.А.Мажитове (1, с.19, 20), и спешит донести их до читателя. Судя по тону, радостно хихикая и потирая ладошки, что не очень уместно для человека его возраста и комплекции. Сего не довольно. Швецов принимает на себя и обязанности налогового инспектора или работника ЖЭКа, со знанием дела обсуждая жилищные условия Н.А.Мажитова, Г.Г.Шафикова и покойного М.Карима (1,с.31). (Его вердикт очень «актуален» для истории Башкортостана: «Н.А.Мажитов… в улучшении жилищных условий не нуждался» (1,с.20)).

Подобную позицию автора метко описывает русская пословица: «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Этот невинный каламбур я счел допустимым, потому что существуют тексты, разбирать которые нужно, но которые, по выражению А.С.Пушкина, не стоят быть разобранными иначе, как в шутку. Но при этом в брошюре Н.Швецова проявляется ряд широко распространенных (и намеренно распространяемых) стереотипов, заслуживающих более серьезного разговора.

О предисловии к брошюре Н.Швецова

О, Николай Иванович, Николай Иванович! Какой пример подаете вы молодым литераторам! …Перечтите, Николай Иванович, перечтите сии немногие строки — и вы сами признаетесь в своей необдуманности!

А.С.Пушкин, «Торжество дружбы…»

В отличие от рассматриваемой брошюры, предисловие к ней написано человеком, который научными интересами, степенью и званием обладает. Поэтому и спрос с него другой, более строгий. Удивительно, что даже в кратком, и, в целом, по научному осторожном, тексте предисловия, кандидат исторических наук, доцент Р.М.Янгиров заразился развязным тоном и отсутствием логики, свойственным автору брошюры в целом.

Начнем с того, как в означенном предисловии к брошюре Н.Швецова доцент Янгиров возмущается, что при праздновании 400-летия добровольного присоединения Башкирии к России снесли Троицкую церковь, чтобы возвести Монумент Дружбы. Поступок, конечно, варварский, но не имеющий никакого отношения ни к «националистам», ни к современному политическому руководству Башкортостана, которое критикует уважаемый доцент.

(Напомню, что именно при М.Г.Рахимове Башкирию миновал охвативший всю Россию психоз переименований улиц и сноса памятников. Даже памятник В.И.Ленину напротив Дома Правительства — оставили, и памятник Ф.Э.Дзержинскому напротив здания бывшего КГБ — так же; несмотря на то, что мало регионов, где позиции КПРФ настолько слабы, как в Башкирии, и сыграли в истории нашей республики эти увековеченные личности самую мрачную роль (как и для всей России, конечно, но, например, к Ленину у башкир есть и свой, особый исторический счет — за проявленное по отношению к ним вероломство)).

Лично мое мнение — при всей конструктивности позиции местных властей в данном вопросе, с консерватизмом здесь получился явный перебор: уж откровенно бездарные названия, наподобие улицы «имени 50-летия СССР», Дворца «имени 50-летия ВЛКСМ» можно было безболезненно переименовать. Возможно, властям просто жаль времени, денег и людей, чьи документы были бы затронуты неизбежной волокитой при переименовании улиц. Но при всем этом ненормально положение, когда до сих пор не существует ни одной улицы памяти вождей башкирских восстаний — т.е. десятков исторических фигур, очень значимых для башкирского самосознания, и способных придать топонимике башкирской столицы этнический колорит. Конечно, во всем нужен такт и мера. Например, не очень современно смотрелся бы в многонациональном городе парк имени Тюлькучуры Алднагулова или Алланзиангула Кутлугузина (напротив, в башкирском ауле или райцентре — вполне смотрелся бы).

Но если, например, покажется «неполиткорректным» назвать улицу именем Сеита Садиира — уж слишком свирепым было возглавленное им башкирское восстание 1681-1684 гг., то почему бы не помянуть тархана Алдара батыра Исекеева (Исянгильдина)? Одного из главных вождей башкирского восстания 1704-1711 гг., официально прощенного и уважаемого царской властью (казнен позже, во время следующего восстания, 1735-40 гг., и по чисто сталинскому мотиву: не за то, что восстал, а за то, что мог восстать). Алдар-батыр одновременно являлся героем Азовского похода 1695-96 гг., лично награжденным Петром Великим за подвиги. В том числе за победу в поединке с богатырем — представителем всего турецкого гарнизона. (Так же «нацменом», не этническим турком, а черкесом, что естественно, поскольку черкесы считались лучшими бойцами мусульманского мира, по описанию современника: «такие воины, каких в здешних странах не обретается, ибо, что татар или кумыков тысяча, то черкесов довольно двух сот») (3, с.707). В этом единоборстве Алдар защищал честь всей русской армии. И лично внес решающий вклад в присоединение Казахстана к России на переговорах с ханом Младшего жуза Абулхаиром (4).

Т.е. перед нами персонаж сразу башкирской, русской и казахской истории, вдобавок вошедший в башкирский фольклор. Но нет улицы его имени, зато имена террористов Якутова и Халтурина, авантюристов Красина и Цюрупы, и даже Сунь Ят Сена, неизвестных ныне решительно никому, наши улицы носят. Почему бы ни увековечить имя Акмуллы — башкирского просветителя, славного также среди казахов и татар? Или ахуна Батырши — знаковой личности и башкирской, и татарской литературы (по этническому происхождению — мишарь), осужденного, как идеолог башкирского восстания 1755-56 гг.? (Так уж распорядилась история, что к Башкирии применимы слова Р.Стивенсона о шотландцах: «Чем знатнее род, тем больше в нем отрубленных голов и скелетов на виселицах, так издавна повелось в нашей старой Шотландии»).

Но, оплакивая Троицкую церковь, уважаемый доцент не заметил, что к 450-летию добровольного присоединения Башкирии к России одобряемый им Н.Швецов фактически предлагает снести памятник Салавату Юлаеву, который якобы «выглядит оскорблением памяти тех простых русских крестьян, священников и работных людей, которые пали жертвой его подручных в далеком восемнадцатом веке» (1, с.46). Или, если не снести, то предупредить В.В.Путина — не ходи к памятнику, он «оскорбляет»! (Хотя такой поступок со стороны Президента РФ в рамках празднования этого юбилея явился бы прямым оскорблением башкирского народа). Но что Н.Швецову до оскорбленных чувств «коренных»! Что до осложнений! К этой цитате мы еще вернемся. Пока же заметим: как все это знакомо! Взрывая Храм Христа Спасителя в Москве, Л.Каганович повернул рычаг со словами: «Задерем подол матушке-России!» (5, с.241). Похоже, что Швецов не прочь бы проделать ту же операцию с Башкирией, если бы была возможность. Обида, последствия этого взрыва окончательно не изгладились в душах до сих пор. (И следует признать, что наилучшим лекарством стали не споры об этом трагическом событии, а восстановление храма). Но что некоторым «критически мыслящим личностям» (1, с.5) до обид и последствий! Их предвидение событий дальше банковских комбинаций и спасительного убежища на ласковых Канарах или в счастливой Канаде не идет.

И хотелось бы сказать: господин Швецов! Хочется верить, что Вы не относитесь к таким, «одноразовым» людям. Так будьте же корректней, откажитесь от методов, характерных для борзописцев ельцинской поры. Или от своих слов. Зачем сеять семена обиды и гнева? Я верю, в столь мудром народе, как многонациональный народ Башкортостана, они не прорастут. Но любой народ состоит из разных людей. И главный вопрос — зачем? Для политического выигрыша? А он недолговечен. Тогда не вмешивайтесь в историю — область, явно не Вашей компетенции. Она долговечней. Но не сказал ничего Н.Швецову кандидат исторических наук, доцент Р.М.Янгиров.

Замечательно, что само празднование 450-летия добровольного присоединения Башкирии к России Р.М.Янгиров считает «по меткому выражению журнала «Огонек» «поминальной датой»» (1, с.4). Поминальной по кому? Или по чему? По союзу Башкирии с Россией? Но он свершился, и он есть. Или по автономии («суверенитету») Башкортостана? Но она юридически зафиксирована. Как историк, доцент Янгиров должен знать, что за свое автономное положение в составе России (в различной, возможной для каждой конкретной исторической эпохи степени) башкиры боролись всегда, оно обусловлено самими условиями присоединения, юбилей которого Вы считаете «так называемым» и «поминальным». Я не пророк, но официальную позицию Москвы выражали и В.В.Путин, и С.Миронов: никакой речи об упразднении республик (по крайней мере, с мусульманским «коренным» населением) идти не может. Насколько она правдива — это покажет время. Но в любом случае позиция Кремля выражена, и это — вопрос политический, в который власти не просят Вас вмешиваться. В который Вы и не имеете права и полномочий вмешиваться.

Или эта провокационная фраза рассчитана просто на демонстрацию солидарности с редакцией «Огонька» (сигнал: «я — свой»)? Журнала, сыгравшего жуткую роль в ходе «перестройки» и нагнетания истерии в обществе. Вот как отзывался его «перестроечный» редактор В.Коротич о русском народе: «Как работе помочь — так сразу «англичанин-мудрец», а сами с пьяной бабой, «да вдоль по Питерской»!» (6, с.35). И Вы солидарны с этим русофобом? Да чем лучше этот бред галиматьи Галлямова о «народцах-паразитах», на которую опалился праведным гневом Н.Швецов (1, с.20-22)?

«Сообщения, что археологам выделено из юбилейных сумм 10 млн. рублей, чтобы обосновать более древнее происхождение Уфы, увеличив традиционную дату еще на 1000 лет» (1, с.5) являются сознательным искажением истины. Первая часть «сообщения» — возможна, вторая, касающаяся цели ассигнований — искажение. Которое обосновывается предположением: «Очевидно, пример недавних торжеств по случаю празднования 1000-летия Казани не дает покоя инициаторам этих акций» (1, с.5).

Именно профессор Н.А.Мажитов, главный лоббист «этих акций», постоянно, в прессе и на телевидении критикует подобные методы «удревнения городов», примененные, в частности, к «1000-летию Казани». За что не был приглашен на упомянутые торжества разгневанным руководством Татарстана, хотя, соответственно занимаемому им рангу и должности, такое приглашение было элементарным долгом вежливости. Он справедливо указывает, что тогда такой молодой город, как Уфа (официально Уфе 432 года) вообще уходит корнями вглубь тысячелетий. Потому, что на ее территории есть памятники и неолита, и средневековья и т.д. (7).

Дело в том, что на Земле ограниченно число мест, удобных для крупных городов. И таковые очень часто возникают на месте старых поселений, что ничего не говорит об их непрерывной связи. Возраст города в науке доказывается либо на основании письменных источников (как Москва, Уфа и мн.др.), либо на основе непрерывности его культурного слоя — весьма редкий и трудно доказуемый случай (в Казани такой непрерывности не обнаружено). Если уважаемый доцент не читал и не видел по телевидению этих высказываний профессора Н.А.Мажитова — это его проблемы. Если читал и видел, но не понял его иронии — так же.

Или автору не дает покоя сумма — 10 млн. рублей? Которую можно было потратить на более достойные цели, чем археологические? На развитие собственных исследований доцента Янгирова или помощь Союзу предпринимателей, например? Боюсь, с этим не согласится не только Мажитов, но и все археологи — Иванов, Пшеничнюк, Котов и мн.др. Другое дело, что никогда не согласятся археологи Башкирии (и России, и мира) и между собой. И в теории — потому что они люди науки. И в финансовом плане. Потому что между археологами всегда идет, и будет идти подковерная борьба за лицензии и средства для раскопок. Каждый считает свои изыскания самыми важными, каждый по своему прав. А без средств археологические раскопки не ведутся — нужна оплата рабочим и самим ученым, тушенка для студентов и бензин для машин, палатки и рюкзаки и еще много разного.

Но с чем согласятся они все — денег на археологию в Башкирии выделяется недостаточно. Не мало, а недостаточно. Во-первых, потому, что здесь целую «уральскую Трою» раскопать можно (аналогия, конечно, не прямая, а по степени богатства материала и сенсационности). Как иронически выразился Швецов, «евразийскую Атлантиду» (1, с.26). А Вы поговорите с местными археологами любой национальности, и ирония поблекнет. Во-вторых, потому что денег много не бывает.

И если башкирский археолог действительно воспользовался приближающейся датой и своим влиянием для лоббирования ассигнований на раскопки, то кто его может за это осудить, кроме коллег-конкурентов? Не на «Мерседес» себе человек деньги выбивает, а на науку, причем адресно.

В предисловии Р.М.Янгирова недостатки текста Н.Швецова скромно опущены. Поэтому придется искать их самим. В целом, в предисловии справедливо не отражена научная и познавательная ценность брошюры, за отсутствием таковой. И уважаемому доценту, доброжелательно настроенному к автору брошюры, ничего не остается, как прикрывать этот удручающий факт выпадами против политического руководства Башкирии и представлением автора как «критически мыслящей личности» (1, с.5). Тем самым невольно опровергая название книги, заранее оповещая читателя, что творение Н.Швецова — не «критические заметки по истории Башкирии», а просто пиар-акция, политическая по смыслу и политизированная по содержанию, имеющая весьма отдаленное отношение к истории родного края.

1.Как представляли историю Башкирии до 1991 г., или история, которой не было

И ты, Брут, продался большевикам!

Косящий под сумасшедшего;

И.Ильф и Е.Петров, «Золотой теленок».

В целом, основой методологии автора является краткий, путаный и субъективный пересказ того, что подробно и ясно изложено в башкирской историографии (8, с.6-15). С дополнением собственных, часто необоснованных и грубых комментариев, искажающих общий смысл изложенного. Например, автор считает, что «исследования того времени были востребованы узким кругом интеллигенции и краеведов» (1, с.26). Подтекст ясен — башкирский народ своей историей не интересовался, даже в этом ему пришлось помогать «старшему брату». Доля истины здесь есть — в любом народе исторические исследования есть удел «интеллигенции и краеведов», но отношение к этим трудам, интерес к ним — несколько различаются. И любой, живший в нашем краю, не даст мне соврать — именно башкиры (как и казахи, например), всегда отличались повышенным историческим чувством, интересом к своему прошлому, доходящим до крайностей. Это — национальная черта, отраженная, например, в таком этнокультурном артефакте, как шежере (летописи-родословные башкирских родов, племен, реже — племенных союзов, часто восходящие к реальным персонажам раннего средневековья), которые были распространены по всей территории исторической Башкирии (которая была раза в 4 больше современной РБ), и составлены отнюдь не в «культурных центрах» — чтобы их найти, нужны экспедиции в горные аулы и степные поселки.

В советский период, вплоть до публикаций Р.Г.Кузеева, заниматься шежере не рекомендовалось. И самостоятельно интересоваться башкирской историей — так же, автор сам это признает (1, с.7-9). Вплоть до прекращения массовых репрессий, за это можно было и переселиться по другую сторону Уральских гор. А случалось — и на тот свет (1, с.8). Но даже обычные, подцензурные исторические романы (а других в то время быть не могло) имели в Башкирии фантастический успех. «Салават Юлаев» С.П.Злобина дошел до самых глухих башкирских аулов, влияя на фольклор, даже не самые талантливые произведения на историческую тему стояли на каждой книжной полке. Отличие башкир и восточных народов вообще от русских в том и состоит, что, например, национальные обиды вековой давности они помнят и без участия официальной пропаганды, и нередко воспринимают «дела давно минувших дней» так, будто они произошли вчера.

С русской точки зрения эта черта, конечно, наивная и нелогичная. А нелогичное поведение иногда опасно. Например, спор о родовых распрях трехсотлетней давности вполне представим у башкир, а у казахов вообще может перерасти в тяжелую драку, с применением всех подручных предметов и боевыми племенными воплями. Подобные случаи описаны у Л.Н.Гумилева (9, с.324). (У башкир такие кличи называются «оран», и тому лет двести, как вышли из употребления; но память о них сохранилась; у моего рода, карагай-кыпсаков, например, оран: «Токсаба!». Хотя, что он означает, я узнал только в годы учебы на истфаке).

Точно такая же ситуация сохранялась и у шотландских горцев. Вспомним эпизод из «Похищенного» Р.Стивенсона: конец XVIII века, в цивилизованном граде Эдинбурге почтенные присяжные из рода Кемпбеллов судят Джемса Глена из семьи своих кровников — Стюартов: «И сам судебный пристав воскликнул: «Круахан!»» — боевой клич клана Кемпбеллов. Естественно, подсудимый (заведомо невиновный) был осужден и повешен (между прочим, описан исторический факт).

У русских или татар такой племенной спор, тем более, повод для драки, вообще немыслим. У них достаточно других поводов. Это объяснимо и более ранней модернизацией, и иным ходом этногенеза, но факт остается фактом — историческое самосознание, повышенный интерес к своей истории, в том числе в весьма архаичных формах, причем вне поддержки государства, всегда являлись отличительной чертой башкир.

Но автор не унимается, он высказывается даже резче: «До революции башкиры, как и многие народы страны, не имели своей письменной истории и государственности. Когда были созданы республики, им срочно пришлось придумывать историю. После того, как новая советская Конституция 1936 г. окончательно утвердила список республик и автономий, …новые этноадминистративные образования должны были подтвердить свою легитимность путем обращения к далекому прошлому. Однако и в это время у многих народов еще не было письменной истории… В 1939 г. Академия наук СССР начала широкие исследования, призванные снабдить различные советские народы собственным длительным прошлым» (1, с.45). Коротко и ясно. У народов России, в данном случае — у башкир, которые в действительности есть лишь «официально признанные этнические группы», которые лишь от Советской власти «получили статус «исторических народов»» (1, с.45), «собственного длительного прошлого» и своей истории не было, их Советская власть ими «снабдила», светлым разумом русских ученых. Напрашивается вывод — если Советская власть дискредитирована и самоликвидировалась, то и национальные образования и истории больше не нужны — они ее порождение.

В одном абзаце совместилось сразу несколько искажений, неверных стереотипов, неточностей и намеренного невежества. В смеси с реальными фактами. Совершенно неисторичный, по крайней мере, в отношении Башкортостана, стереотип о «даровании большевиками автономий» — тема отдельного разговора. Я уделю ему место в последней главе, посвященной «русскому взгляду» на историю Башкирии, т.к. данный стереотип весьма широко распространен, и потому является скорее недостатком информированности, чем сознательной ложью. Но вернемся к народам, которые «не имели истории и собственного прошлого». По поводу «длительного прошлого» автор, справедливо восхищающийся Р.Г.Кузеевым, в действительности осведомлен — имели, и весьма длительное (10). Так что данный пассаж — откровенное хамство.

Что касается письменной истории, то у башкир она существовала много веков на уровне летописей — поскольку шежере классифицируются русской наукой, как летописи, начиная с того времени, как о них узнали русские ученые, а не только заводчики и офицеры, т.е. с начала XIX века. Те самые шежере, изучению которых Р.Г.Кузеев посвятил свою жизнь, и теорию, по мнению Н.Швецова «являющуюся наиболее близким приближением к истине» (1, с.19) (самой истиной владеет, очевидно, только сам г-н Швецов).

Я уже не говорю о трудах башкирских (Мухаметша Бурангулов, Муххаметсалим Уметбаев, Ризаитдин Фахретдинов, Муххамед-Габдельхай Курбангалиев и др.) просветителей XIX -нач. XX вв., немецких ученых (начиная с Г.Х.Миллера, явившегося так же пионером русской историографии, предшественником Н.М.Карамзина); о целом ряде арабских, персидских, турецких, армянских источников, упоминавших башкир, как вполне «исторический народ», начиная с IХ века. По целой библиотеке исследований венгерских авторов XVIII-XX вв., посвященной башкирам, отсылаю к статьям Б.С.Ильясова (11). Все это автор может отнести либо к «эпизодическим изысканиям», либо к источникам, либо не к башкирской историографии, если авторы этих работ — не башкиры.

Но труды А.-З.Валиди, которые к не обобщающим или слабо «фундированным» (термин Н.Швецова) никак не отнесешь? В том числе «Историю башкир» (12), опирающуюся на внушительную историографию, посвященную башкирскому народу? И создаваться, и публиковаться его работы начали задолго до 1936 года, когда у башкир, по мнению автора брошюры «еще не было письменной истории». В том, что после Гражданской войны они не доходили до башкирского читателя — уже не его вина. Причем об этом автор в действительности осведомлен (1, с.7-9), как и о высокой научной ценности трудов Валидова, «с мнением которого считались лидеры мировой ориенталистики» (1, с.49).

Конечно, маргинализация, неизбежный спутник модернизации, т.е. искусственное вытеснение людей из системы традиционного общества и его исторической памяти, у башкир, естественно, присутствовала. Так же, как и у всех народов СССР. Ч.Айтматов ввел для жертв этого процесса термин: «манкурты». Но это было явлением не внутренней башкирской жизни, а жизни советской, в подавляющей степени — явление привнесенное, причем насильно, нередко — террором. Швецов сам описывает, пусть и неполно, как не давали воссоздавать башкирскую историю (1, с.7-9). И разве не логично, исходя из этого факта, понять националистические тенденции в постсоветской Башкирии, как естественную реакцию на эту историческую вивисекцию? Иногда излишне эмоциональную, вроде сборника Г.Г.Шафикова «Крючья под ребро», на которую Н.Швецов обрушился с гневом, достойным лучшего применения (1, с.28-32). И отнестись к этой реакции с пониманием? Но, видимо, понимание в задачу нашего критика не входит.

2. Сегодняшний «вчерашний» взгляд на историю: спор ради спора

Критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно,

а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь.

А.С.Пушкин, «Опровержение на критики».

Можно разделить обеспокоенность автора, что «В современной историографии Республики Башкортостан до сих пор продолжают сохраняться догмы советской коммунистической историографии» (1, с.10). Для иллюстрации заявленного тезиса автор избрал двадцатистраничный кусок из монографии Н.М.Кулбахтина (1, с.10). Но примеры, приведенные автором, во-первых, весьма неудачны, а во-вторых, по мягкому выражению доцента Янгирова, «не предлагают альтернатив» (1, с.5). Иногда просто не понятно, чего добивается автор от профессора Н.М.Кулбахтина, и что он хочет сказать. Судите сами.

Сначала Швецов упрекает почтенного профессора за то, что тот повторяет «…все штампы советской историографии: о положительном влиянии горных заводов на развитие производительных сил края, широком использовании природных и людских ресурсов Урала на благо страны, вовлечении башкир в сферу горнозаводской промышленности, развитии у них земледелия» (1, с.10). (Но разве создание крупного горнозаводского производства действительно не «положительно влияло на развитие производительных сил края»? Края, а не башкирского народа?). Но в следующем абзаце Н.М.Кулбахтин клеймится уже за противоположную оценку. «…Строительство на территории проживания башкир металлургических заводов сопровождалось крупными изъятиями башкирских земель и Н.М.Кулбахтин, вслед за предшествующей советской историографией, осуждает это явление, даже не пытаясь разобраться в его причинах». (1, с.10). Воистину, угодить столь взыскательному критику нелегко.

Попытка самого Н.Швецова «разобраться в его причинах» (1, с.10) просто повторяет мысль Н.М.Кулбахтина о том, что крупное изъятие башкирских земель под заводы нанесло ущерб башкирскому обществу. Только оценивается этот ущерб еще и как экологическая катастрофа (1, с.11) (что отмечал еще в 1980-х годах, например Р.Вахитов) (13), и объясняется технологической необходимостью. Но, то, что земля нужна заводам не просто так, а по производственным причинам, ясно само собой, и без Швецова. Так каково же мнение самого критика, прогрессивно данное явление или нет? А если ответа нет, то к чему же он придирается в оценках Н.М.Кулбахтина?

На мой взгляд, дело в том, что Н.М.Кулбахтину действительно мешает устаревшая марксистская технология, с ее жестким противопоставлением: «прогресс — регресс». Но Н.М.Кулбахтин все же подошел к проблеме, как историк, а потому отмечает ее неоднозначность, рассматривая с разных сторон (14). А Н.Швецов — как спорщик, который сам не знает, что ему нужно, кроме спора ради спора.

В главе присутствует и положительный момент — попытка обратиться к иному, цивилизационному подходу к проанализированной Н.М.Кулбахтиным проблеме. Но преувеличенно агрессивный тон автора делает ее незаметной на фоне его высокомерных, но слабо обоснованных полемических нападок.

В пылу бессмысленной полемики автор допускает прямое передергивание фактов. «Да и само число рудознатцев было совершенно незначительным. …В 1897 г. лишь 10% взрослого башкирского населения Уфимской и Оренбургской губернии были заняты в промышленности (точнее, в подсобных работах на предприятиях). Для русских эта цифра составляла 23,4%, для татар — 17,4%». (1, с.13). Т.е. положение о якобы «незначительном количестве» башкир-рудознатцев XVIII века иллюстрируется им данными из совершенно иной эпохи. Это равнозначно тому, если я заявлю о значительном количестве крупных специалистов по нефтегазовой отрасли среди башкир XIX века, иллюстрируя столь странное предположение именами А.Ш.Сыртланова, З.З.Тухватуллина, Г.А.Бердина, А.М.Шаммазова, В.Г.Уметбаева, Р.С.Сулейманова, и мн.др. из плеяды башкир-нефтяников второй половины ХХ века.

В XVIII веке количество рудознатцев и рудопромышленников из башкир было в действительности значительным, и главное, регионально значимым. «Об объеме работ по разработке и поставке руды башкирами можно судить по следующим примерам. Самой крупной была группа рудопромышленников Гайнинской волости Осинской дороги, возглавляемая Измаилом Тасимовым. Она насчитывала более 360 душ м.п. Тасимов поставлял руду нескольким казенным заводам (двум Юговским, Аннинскому, Юго-Камскому, Мотовилиховскому и др.) Промышленникам принадлежало несколько сот медных рудников. Так, из 310 рудников, снабжавших Юговские заводы, 234 были в собственности у башкир. …В 1771-1777 гг. Измаил Тасимов с товарищами отправлял на заводы ежегодно от 340 тыс. до 960 тыс. пудов руды. В этой же Гайнинской волости действовала вторая группа башкир-рудопромышленников, поставлявших медную руду из собственных рудников на Шермаитский завод. …В 1759-1763 им было доставлено на завод 165500 пудов руды. По архивным документам известно также о вырубке и подвозе руды на Ревдинский завод Г.А.Демидова башкирами Салзаутской волости Исетской провинции. В 1761 г. они привезли на завод 20400 пудов руды. В 1763 г. 20 башкир этой провинции получили разрешение на разведку руд в Сибирской губернии по Ую, Тоболу, Ишиму. Деятельный вклад башкир в развитие промышленности И.И.Лепехин определил следующими словами: «Можно по справедливости о них сказать, что медные и железные заводы в Урале, а так же и выгодныя к тому места по большей части башкирцам долженствуют» » (15, с.76-78).

Именно на игнорировании подобных фактов в старой историографии, в частности, о развитых металлургических традициях у башкир и древних этносов Урало-Поволжья в целом, строят свою аргументацию мифотворцы типа С.Галлямова. Он приводит замалчиваемые источники об этих фактах, но уже со своей, гротескно преувеличенной интерпретацией, например, якобы русские «научились металлургическому производству у башкир». Швецов на словах воюет с Галлямовым, но на деле, как видим, придерживается той же мифотворческой методики — преувеличивать угодные ему исторические события, и пропускать не укладывающиеся в нужную ему схему (1, с.21, 22, 59). Только размах пока не тот, но это дело наживное.

Далее, вовлечение башкир в сферу горнозаводской промышленности в виде появления значительной прослойки башкир — рудознатцев и рудопромышленников — действительно «положительное» явление в рамках модернизационного подхода.

Потому что вовлекались в горнозаводскую промышленность башкиры отнюдь не как крепостные, не как бесплатная рабсила, а как конкуренты русским рудопромышленникам, пусть и, в конечном счете, проигравшие эту конкуренцию, причем отнюдь не по причинам низкой рентабельности своего труда. Судя по источникам, эта рентабельность была не ниже, чем у их российских соперников, их задавили именно по этническому и религиозному признаку.

Свидетельство чему — судьба семьи башкирских рудопромышленников Тасимовых, которые были вынуждены выкреститься, чтобы сохранить сословный статус крупных предпринимателей (14).

Напоминаю, что наиболее известный представитель этого клана — Исмагил Тасимов, являлся одним из основателей и инициатором создания первого в России Горного училища, позже известного во всем мире как Горный Институт (14). (В экспозиции знаменитого музея Горного Института в Санкт-Петербурге этот факт упомянут). Конечно, напряжение между башкирскими рудознатцами и прочими башкирами могло быть — как и между любыми башкирами, и между любыми людьми вообще. Но не нужно этот факт преувеличивать, тем более что первым обратил на него внимание не Н.Швецов, а сам критикуемый им профессор Н.М.Кулбахтин (14, с.211). В любом случае чуждым остальному башкирскому обществу элементом башкирские рудознатцы не были. Исторически известно, например, что знаменитый башкирский рудопромышленник Туктамыш Ишбулатов был одновременно тарханом и старшиной Гайнинской волости, депутатом Уложенной комиссией от башкир (16), и вообще человеком, обладавшим среди башкир большим авторитетом, влиянием и собственными вооруженными сторонниками (17, с.120; 18).

Поясним сказанное на примере. «Догоняющая модернизация», по терминологии С.Хантингтона, т.е. форсированное изменение уклада жизни с целью «догнать» «развитые» — западные страны, принесла России много бед. Но в ее рамках все же предпочтительней для России, чтобы хозяином, например, возникающей биржи, ломающей старые структурные связи в обществе, был все же Швецов, а не Сорос, заводами владели, в XVIII веке — Твердышев, а не Ротшильд, а в веке XXI — Потанин, а не «Дженерал моторс». Вот и перед башкирским обществом XVIII века стояла подобная дилемма. С одной стороны, от промышленного освоения края никуда не деться. И реагировать на него общество могло двумя способами. Первый — юридическое, и, когда оно не помогало, силовое отстаивание своей земли.

Второй — та же юридическая защита своих прав, исключительно в рамках законов Российской империи, и одновременно — выдвижение из своих рядов людей, способных играть самостоятельную роль в промышленном развитии края, тем самым, защищая интересы земляков, как представители своей общины.

Оба этих пути были башкирами испробованы в самых различных сочетаниях. Пример первого пути — башкирские восстания, Кинзя Арсланов, Юлай Азналин, Салават Юлаев и мн.др. По второму пути пошли современники последних: Исмагил Тасимов, Туктамыш Ишбулатов и их многочисленные кланы.

И немалая заслуга Н.М.Кулбахтина состоит именно в том, что он не только серьезно исследовал в своей диссертации, но и популяризовал в печати (18) эту сложную и малоисследованную страницу башкирской истории. Несмотря на действительно ослабляющую его работы квази-марксистскую терминологию, Н.М.Кулбахтин интересен так же тем, что впервые попытался, в очень уважительном, достойном тоне, рассказать о персонажах башкирской истории, не вписывающихся в положительные герои «классовой борьбы», но заслуживших благодарную память потомков: о тархане Таймасе Шаимове, Ямансары Яппарове, Алибае Мурзагулове и др. (14; 18; 51). Но Н.Швецова эти нюансы не интересуют. Если бы интересовали, то, возможно, и его критика не явилась бы столь беспомощной.

Итак, автор брошюры не сумел ни обосновать аргументами свою критику позиции Н.М.Кулбахтина (если не считать аргументами грубое передергивание несопоставимых по хронологии фактов), ни обогатить данную тему новыми фактами или их интерпретацией, ни внятно объяснить суть своего видения проблемы. Основу методологии автора в данной главе вычленить невозможно, ее текст — спор ради спора, с целью обратить внимание на «критически мыслящую личность» и пройтись на счет чем-то ему не понравившегося серьезного ученого. Постараемся понять логику автора из других, надеемся, более удачных глав.

3. От науки к мифу: как возникли башкиры или раздача слонов академикам

Где ныне всадник, где конь боевой, где звонкого рога пенье?

…Где твердость руки, сжимающей сталь, где алых огней свеченье?

…Кто властен сдержать бесконечный дым, летящий над пепелищами?

И годы, спешащие за моря, — удержим ли их? Отыщем ли?

Дж.Р.Р.Толкин, «Властелин колец».

По мнению автора брошюры, знаменитый этнограф С.И.Руденко, предполагавший значительное влияние автохтонного элемента (т.е., древнего коренного населения Урала) в этногенезе башкир, выдвинул свою гипотезу не на основе собственной аргументации, а от страха за свою жизнь (1, с.20). Гипотеза Руденко, согласно схеме, предлагаемой автором, стала основой для «мифотворчества» башкирских националистов (1, с.16-20). «Вывод С.И.Руденко об автохтонности башкирского этногенеза… весьма импонирует современным мифотворцам от науки» (1, с.18). Предположения, оскорбительные не только для памяти ученого, но и для здравого смысла.

Поскольку ничем не обоснованы, кроме рассуждений о давящей атмосфере сталинизма и шовинизма (1, с.18-20). Вновь из рассуждений критика прорываются блудливые язычки «Огонька», с его шаманскими заклинаниями: по любому вопросу, все зло — от Сталина! Между тем, сталинский период характеризовался именно яростной борьбой с национализмом. Этногенетический миф русского народа действительно создавался. Но зачем русскому ученому создавать конкурирующий с ним башкирский этногенетический миф? Загадка. Или его подвигло к этому местное башкирское партийное начальство? Которое в борьбе с национализмом всегда было святее Папы Римского, всегда бежало впереди Москвы? После Валидова и до Рахимова во главе республики почти не было этнических башкир. Отсюда и болезненное внимание башкир к этнической принадлежности главы Башкирии в наши дни. В них живет наивная ассоциация — все беды, все унижения национальной культуры связываются со временем, когда башкир у власти не было. Соответственно, все надежды — с моментами, когда представители их этноса реально во власти присутствовали (но отнюдь не в подавляющем количестве, в многонациональной республике мифическая «башкиризация» управления просто невозможна; нет у народа, сельского по преимуществу, кадров для этого, и вряд ли будут) (19, с.44-49, 152-169).

Единственным «аргументом» автору служит то, что в первом издании второй части монографии С.И.Руденко «Башкиры» (1925 г.) главы по этногенезу не было, а в переиздании 1954 года она появилась. Поскольку якобы в 20-е годы не было репрессий и давления на ученого, а потому ему не было необходимости такую главу писать (1, 17-18). Но ведь это неправда! Точнее — ложь, придуманная «соловьями ХХ съезда». По логике которых, ужасаться нужно только арестам в 1937 г., когда брали их предков-революционеров; и еще в период «борьбы с космополитизмом». В действительности угроза репрессий, давление на науку при Советской власти осуществлялись всегда, просто в разной мере. Преимущественно террористическими способами — именно в 20-е годы, «золотое десятилетие» для всяческих революционеров, захвативших страну (20, с.277-289; 33, с.198-199). Так, 1937 год для башкирской интеллигенции был очень тяжелым, даже разгромным, как справедливо отметил Швецов (1, с.8). Но период 1918-1926 гг. был куда тяжелее для всего башкирского народа, потерявшего не менее 40 % (!) своей численности (20, с.281; 19, с.26-33) (для всего Советского Союза это было бы аналогичным тому, если бы потери на Войне составили не 26, а все 60 млн. населения).

И уж если объяснять различные моменты в эволюции ученого политическими мотивами, то почему бы ни предположить обратное — этой главы не было, потому что не давали ее опубликовать большевики-интернационалисты, при которых народам страны не полагалось иметь богатой истории, уходящей вглубь веков до Октябрьской революции.

Правда, в первое десятилетие советской власти существовала еще одна тенденция, также не подтверждающая умозаключения автора. 20-е годы — это не годы «относительной свободы», как объяснял нам журнал «Огонек», а именно годы господства в истории школы М.Н.Покровского. Когда русский народ был объявлен контрреволюционным, его историю полагалось всячески очернять, а историю «угнетенных народов» — превозносить (20, с.290-291). Только с июня по октябрь 1929 года были арестованы более полутораста ведущих русских историков, этнографов, архивистов, включая академика С.Ф.Платонова, М.М.Бахтина, С.В.Бахрушина, С.Б.Веселовского, Ю.В.Готье, Б.Д.Грекова, М.Д.Приселкова, Н.В.Пигулевскую, Б.А.Романова, Е.В.Тарле, Л.В.Черепнина. К 1937 году, когда господство школы Покровского ушло в прошлое, «когда, в свою очередь, были репрессированы Аграновы и Фигатнеры…» — т.е. их обвинители, «исчезнувшие историки стали возвращаться; …почти все арестованные в 1929-30 годах уже работали» (33, с.198-199). Причем в другом фрагменте своей брошюры автор проговаривается, что в действительности об обстановке тех лет осведомлен: «…(1920-е гг.), когда сама история русского народа была объявлена преступной и подлежащей всяческому поношению и забвению» (1, с.31). Но Руденко ничего не написал в те годы про этногенез башкир, уходящий в седую древность, хоть и мог бы, если бы действительно следовал в своих трудах политическому нажиму.

Поэтому объяснять его творчество можно, только исходя из логики самого ученого, исходя из научных, а не политических предположений. Например, накоплением материала и размышлениями самого академика. Недостаточно обдумана проблема — ученый ничего о ней не говорит. Появилась аргументация — публикует. Только и всего. И объяснять внешними, политическими факторами можно не только творчество С.И.Руденко и Н.А.Мажитова, но и произвольно противопоставленного им автором академика Р.Г.Кузеева. Но не лучше ли объяснять творчество ученых, исходя из научных, а не политических критериев?

Но самое главное состоит в том, что никакой базы для националистических мифов, никаких пробашкирских или антибашкирских выпадов ни в трудах Руденко, ни в трудах Кузеева не содержится. Произошли башкиры от уральских автохтонов (крайне упрощенно, версия С.И.Руденко — Н.А.Мажитова) или от пришлых печенегов (которые тоже где-то были автохтонами) (также очень упрощенно, версия Р.Г.Кузеева) от этого ничего в национальной истории башкир не меняется. Не исчезают из нее ни ислам, ни обусловленное договорами присоединение к России, ни вотчинное право на землю, ни башкирские восстания, ни Башкирское казачье войско, ни Салават, ни Валиди. Не исчезает из народного сознания башкирское национальное движение за самоопределение, не исчезнут традиции свободолюбия, обусловленные отсутствием в их истории крепостничества, и гордости за свое воинственное и славное прошлое. Никуда не денутся космогонические эпосы «Урал-батыр» и «Акбузат», не имеющие аналогов ни в тюркском, ни в русском мире. Останутся в веках шежере, написанные точно потеками крови, о делах славных и жестоких, хранящие имена древних властелинов гор и степи, останется башкирский язык, полный загадок для филологов, курай и узляу.

От автохтонов Урала не сохранилось даже названий, печенегов и половцев тоже давно нет на белом свете:

Ковыль на курганах — как шепот теней,

Свой смысл слова изменили.

Хоть мир позабыл — мы поили коней

На Волге, Дунае и Ниле!

Гром наших побед во Вселенной утих,

Истлели забральные маски,

Остался в наследство на сценах чужих

Фрагмент «Половецкие пляски».

А башкиры — живут и здравствуют. Разве не могли они впитать в свою цивилизацию пласты этих, ныне исчезнувших культур?

Растаял во времени голос волков,

Но все же, ушли не бесследно:

Париж слышал поступь башкирских полков

В российской армаде победной.

И все ж, мы остались — в ветвях шежере,

В фигурах «hынташ» на курганах,

В щемящей тоске на кровавой заре,

И в новых народах и странах[1].

В какой мере, каких именно — этот вопрос — законная проблема культурологии, истории, этнографии, но не политики. Т.е. научные вопросы этногенеза башкир никак не влияют на стереотипы национального сознания, на которое опирается национализм. И в положительном, и в негативном понимании этого термина. Мифология, «фольксхистори», повлиять на него может, но профессора Руденко, Кузеев, Мажитов к мифотворцам никак не относятся, — все их дискуссионные гипотезы развивались и развиваются их последователями в рамках науки. Что может подтвердить вся научная общественность Башкирии и России. Доказать обратное можно только с помощью серьезных научных аргументов, а их у автора нет, кроме инсинуаций политического характера и огульных оценок: вот эта теория «фундированная», а та — «националистическая» (1, с.19).

Полемика вокруг происхождения башкирского народа — чисто этнологическая и археологическая проблема. По крайней мере, в работах упомянутых автором профессоров: С.И.Руденко, Р.Г.Кузеева, Н.А.Мажитова. А за интерпретацию своих трудов в среде маргиналов или люмпен-интеллигенции ученые не ответчики. И проблема намного более сложная, чем представляет читателю Швецов. Проблема соотношения автохтонности и миграции — один из наиболее дискуссионных вопросов в археологии многих народов. Чаще всего исследователи приходят к выводу о присутствии обоих этих факторов в этногенезе, как и в случае с башкирами.

Проблема осложняется тем, что методики археологии и антропологии применимы в этнологии (науке об этногенезе — развитии народов) очень условно — у черепа на лбу не написано, на каком языке говорил его обладатель, и какому народу себя причислял.

Спор — о нюансах, не всегда понятных непрофессионалу. И определенное влияние автохтонов Урала на этногенез башкир не отрицает в науке никто. В том числе известный уфимский археолог профессор В.А.Иванов, главный оппонент Н.А.Мажитова. Вот характерный фрагмент из трудов В.А.Иванова: «Трудно объяснимые сарказм и раздражение вызывает у Н.А.Мажитова отнесение (точнее — принадлежность) чияликской культуры к Уральскому (угорскому) ЭКА [22. С.165]. По его твердому убеждению, это — древнебашкирская археологическая культура (а кто бы спорил?). Другое дело, что …во-первых, в материальной культуре башкир присутствует ярко выраженный финно-угорский и самодийский компоненты…» (21, с.180). (К встречам этих двух, заслуженно уважаемых, ученых мужей на многочисленных научных конференциях применимо описание А.Конан Дойля: «Студенты замерли от восторга: высокие олимпийцы затеяли ссору на их глазах»). Их спор не о национальной (таковой в археологическую эпоху не существовало), а о языковой и этнокультурной принадлежности определенных АК (археологических культур): турбаслинской, бахмутинской, караабызской, чияликской и т.д.

Потому то и называются они абстрактно: мазунинская, абашевская и т.п., потому что сложно определить их не только этническую, но и языковую принадлежность. Поэтому пьяноборская культура, например, не обозначает собой памятники существования народа «пьяноборцев» (очевидно, рьяных борцов с алкоголизмом). Т.е. вопрос о том, относились ли АК к угро-финской или тюркской семье языков, аргументируется в археологии условно — по аналогии. «Археологические источники часто используются как вспомогательный материал при разработке этногенетических проблем. Это и понятно. Мертвые памятники культуры… не позволяют решать вопрос об этнической принадлежности их носителей. В науке хорошо известны факты, когда одна и та же материальная культура свойственна народам, совершенно различным по языку и происхождению. Примеров сколько угодно: карелы и их русские соседи, эстонцы и северные латыши… и т.д. Попадись остатки материальной культуры этих народов на глаза археологу, он без сомнения приписал бы одному и тому же народу. Не менее часты и обратные случаи… Что, например, общего в материальной культуре северо-западных и юго-восточных башкир? Первые — издавна оседлые земледельцы, во многом близкие к народам Поволжья, вторые — в недавнем прошлом скотоводы, близкие к казахам. Едва ли археолог, увидев впоследствии культурные остатки этих двух групп, признал бы их принадлежащими одному и тому же народу. Вот почему изучение одних только археологических памятников …не может само по себе дать достаточно бесспорных указаний на этногонический процесс. Ни погребения, ни горшки не могут ничего сказать о том, на каком языке разговаривали их обладатели…

Но в понятие народности входит и язык, и культура, о происхождении и развитии которых антропологический материал не может дать ни малейшего представления» (22, с.4-5).

И даже у Н.А.Мажитова, иногда действительно излишне увлекающегося собственными идеями, речь идет не о башкирах, а о «предках башкир». А к таковым у каждого народа относятся представители самых разных распавшихся в прошлом этносов, нередко — даже из разных языковых семей (например, тюркской и финно-угорской), поскольку «нет этноса, который бы не произошел от разных предков. В основе любого новообразования лежат как минимум два старых. На практике же составных частей… бывает гораздо больше» (9, с.255).

Итак, речь идет не о башкирах, а о «протобашкирской общности» (23), «древних башкирах», которые отличаются от известных России башкир не меньше, чем русские от «древних русских» Киевского каганата (или даже греки — от древних греков, эллинов). Этот спор, как и вся концепция профессора Н.А.Мажитова,— вполне в рамках науки, и к мифологии никакого отношения не имеет. Подтверждение тому легко проследить по статьям и текстам в учебниках его оппонентов, например, того же В.А.Иванова (8, с.84-85, 93, 96), обвинять которого в башкирском национализме или «выслуживании» перед кем бы то ни было настолько смешно, что не решился даже Швецов.

Автор же сводит все это многообразие к примитивной схеме: до Р.Г.Кузеева не было никаких «фундированных» концепций происхождения башкир. Были «отдельные наблюдения», принадлежавшие исключительно русским ученым (1. с.7, 14). Да, еще «неправильная» теория С.И.Руденко, созданная им из страха за свою жизнь (1. с.18). Явился Р.Г.Кузеев — и все стало ясно (1, с.9-10, 19). И все, кто отходит от схемы Р.Г.Кузеева (прежде всего — Н.А.Мажитов) — суть мифологизаторы и националисты (1, с.14, 19-23). Н.Швецов (будем надеяться) не понимает, что включением в свою, столь убогую схему, призванную доказать убогость башкирской науки, он оскорбляет память покойного академика Р.Г.Кузеева, который никогда сам подобных мнений никогда не разделял.

Его исследования о шежере — действительно краеугольный вклад в башкирскую, и блестящий — в мировую историографию (10). Правда, Н.Швецов так не считает. Выражения, в которых он хвалит покойного академика, по меньшей мере, странны: «творчество Кузеева фактически стоит вне историографии Башкирии и является составной частью золотого фонда мировой исторической мысли» (1, с.10). С последней высокой оценкой не поспоришь. Но общий смысл фразы аналогичен суждению: поэзия А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, А.А.Блока, проза Л.Н.Толстого и М.Ф.Достоевского фактически стоят вне русской культуры и входят в золотой фонд культуры мировой. Таблица Менделеева также вне русской науки, а балеты Григоровича — вне русской хореографии. Извините, но согласиться с подобной логикой я не могу.

Как бы то ни было, теория Р.Г.Кузеева освещается на всех истфаках республики, во всех учебниках по истории и этнографии башкир, регулярно проводятся «Кузеевские чтения» (24), в том числе под эгидой «националистического руководства… Института истории, языка и литературы» (1, с.23), отношение к его трудам в науке и образовании Башкортостана — культовое. Но ни он сам, ни его коллеги никогда не считали, что его концепцию следует считать единственно верной. Тем более в рамках столь общепризнанно сложной проблемы, как происхождение башкирского народа.

Уже с XVIII века (когда этногенез башкир, по Швецову, якобы не изучался) и до сих пор существовало три (теперь четыре) главных подхода к происхождению башкир (25). В рамках каждого из которых может существовать множество версий различной степени аргументированности. Упрощенно эти подходы обозначаются как тюркская, угорская и смешанная теории башкирского этногенеза (22). В наше время к последней добавилась проблема иранско-арийского компонента в башкирском этногенезе.

Эта, четвертая версия, точнее постановка проблемы, — о сако-иранском компоненте в языке и культуре башкир существует не только в фантастических писаниях С.Галлямова, но и разрабатывается вполне серьезными учеными, без всякой спекуляции. В качестве примера цитирую статью серьезного ученого, доктора филологических наук, профессора Э.Ф.Ишбердина: «Поскольку башкирский и персидский язык относятся к разным языковым семейством, древнейший пласт можно признать субстратом, т.е. он является следствием участия осколков древнеиранских племен в этногенезе башкирского народа» (26, с.107).

Впрочем, лучше вновь дадим слово учебному пособию, по которому учатся в современных вузах Башкортостана: «Следует иметь в виду, что даже самая прямая историческая связь не означает тождество. ...И, наконец, в числе современных народов нет ни одного, который бы не был смешанным по своему происхождению. Поэтому нельзя безоговорочно сближать ни один современный народ ни с одним древним (22, с.3).

Где же здесь засилье теории Мажитова или любой другой теории? Русским языком написано, что поиски народа-предка любой степени древности — это миф. Т.е. закономерная стадия познания, пережитки которой со временем становятся вредными (но рациональное зерно остается). Зачем вообще Швецов потревожил память покойного С.И.Руденко? Очевидно, для нападок на Н.А.Мажитова.

Чтобы намекнуть, что, во-первых, Н.А.Мажитов — всего лишь подражатель С.И.Руденко (который якобы писал не по своей воле); во-вторых, является мифотворцем, приближенным к власти, и недалеко ушедшим от С.Галлямова (основание — оба «удлиняют этногенез башкирского народа») (1, с.20). Основание довольно странное — неужели научно этногенез какого либо народа только «укорачивать»? Может быть, научность определяется все же научными аргументами, а не степенью сходства или различия с писаниями людей, наукой не признаваемых? (Отметим, что, например, одновременное появление Н.А.Мажитова и С.Галлямова в молодежной телепередаче БашТВ, носящей откровенно дискуссионный, историко-просветительский характер, таковым признанием последнего еще не является).

Во-первых, сравнивать творчество Мажитова и Галлямова одной меркой методологически некорректно — автор сам это косвенно признает в другом фрагменте брошюры (1, с.16, 25). Это все равно, что сравнивать, скажем, смелые гипотезы из трактата по астрономии со «Звездными войнами». Но при этом намеренно помещает свою критику С.Галлямова между замечаниями о серьезных ученых — Мажитове и Котове. Чтобы внедрить в ум читателя ассоциацию их идейного тождества (1, с.20-23).

Во-вторых, автор не понимает, что ссылки на того же Руденко — общепринятая в науке вещь. Любая диссертация на ⅔ состоит из ссылок. Это не означает, что она не представляет собой самостоятельной ценности. В действительности, сама проблематика у Руденко и Мажитова во многом различна, различны даже научные специализации: С.И.Руденко — этнограф и антрополог, Н.А.Мажитов — историк и археолог. Различны методики, идеи, аргументация. Общей является только мысль о ведущей роли в этногенезе башкир автохтонов Урала, а не миграций, хоть последние также не отрицаются.

В-третьих, теория Мажитова, как мы уже говорили, никакого отношения к национализму не имеет. И Н.А.Мажитов никогда не пользовался своим положением (все-таки председатель Ассамблеи народов РБ, бывший председатель Исполкома курултая башкир, известный ученый и т.д.) для монопольной пропаганды своих взглядов, хотя мог бы. Свои исследования он освещает исключительно в работах и пособиях, разработанных им самим, на том же основании, что и все его коллеги, в большинстве не разделяющие его идеи. Он почти не печатается в пропагандистской литературе Исполкома курултая, его редкие выступления на заседаниях этой организации посвящены общественным и национальным, а не археологическим вопросам, потому, что место для последних — на научных конференциях.

Он не шумит на митингах, не подключает ресурсы Ассамблеи для издания своего учебника — он просто работает, и если что пропагандирует на редких выступлениях по ТВ — это интерес к истории и археологии родного края. Про профессора В.А.Иванова я уже упоминал. Но он не единственный оппонент Н.А.Мажитова. Легче найти тех, кто не спорит с профессором Мажитовым, чем тех, кто с ним спорит. Потому что ощущение такое, что спорят с ним все. Спорят открыто и аргументированно. Полемика не угасает уже десяток лет. А воз и ныне там.

Где здесь Швецов нашел мифотворчество (важный признак которого — культ учителя-гуру), монополизм в историографии, и официоз — не понятно. А в собственных трудах любой ученый излагает свои взгляды.

Скажу более. У профессора Мажитова фактически нет своей школы. Идеи, концепции — есть, учеников — воспитывал, а школы нет. Потому что, в силу определенных личных качеств: независимости, оригинальности мышления, многосторонней базовой основы и одержимости собственными идеями, он воспитывает в учениках такие же качества. И они создают собственные гипотезы, сильно расходящиеся со взглядами своего учителя. И уходят. А он остается. И на конференциях его поддержать некому. Что Мажитова не очень печалит, при его бойцовском характере. В целом, перед нами неординарная, интересная, увлекающаяся, крупная личность и серьезный ученый. Притом почтенного возраста и незапятнанной репутации. Оскорблять которого просто потому, что его взгляды критику не нравятся — свинство. Но Н.Швецов оскорбляет. К его пасквильным выпадам просто не хочется обращаться (хоть и придется, по совету А.С.Пушкина: «Что за аристократическая гордость позволять всякому… швырять в вас грязью?»), поэтому сперва поищем еще раз выпады «научные».

«Сочинения Н.А.Мажитова и А.Н.Султановой менее всего следует рассматривать как книгу по археологии, это, по существу, краткий справочник по идейной концепции башкирского национализма» (1. с.27).

Совершенно верно, «История Башкортостана с древнейших времен до XVI века» (23) — не книга по археологии. Это учебник по истории для вузов, что ясно видно как из текста, как и из названия. Причем учебник авторский, т.е. созданный двумя учеными без поддержки мощного научного коллектива. Прошедший научную экспертизу, утвержденный Министерством образования РБ. И автор волен писать в нем все, что ему заблагорассудится, включая свое видение истории и свои археологические гипотезы, если изложение не выходит за рамки научной корректности. Данная книга за их рамки не выходит, что подтверждено официально. Полемизировать с подобным учебником можно только по рецепту И.Ефремова: не нравится книга — напиши свою.

И монополизмом в башкирском образовании она не обладает — наряду с «Историей Башкортостана с древнейших времен до XVI века» Мажитова и Султановой в вузах учатся по «Истории Башкортостана с древнейших времен до 60-х годов XIX века» (ответственный редактор Х.Ф.Усманов), изданной в том же издательстве «Китап», но под эгидой УНЦ РАН, созданной коллективом авторов, включая В.А.Иванова, И.М.Гвоздикову, С.Н.Шитову, И.Г.Акманова, А.Н.Усманова и мн.др (8). Издана она в 1997 г., т.е. на три года позже учебника Мажитова, большим тиражом и с лучшим полиграфическим оформлением. Никто из членов редколлегии сторонником теории Мажитова не является (что не помешало профессору В.А.Иванову в рамках данного учебника взгляды Н.А.Мажитова кратко и корректно изложить, как это и принято в науке) (8, с.84-85, 93, 96).

Наряду с ними распространяются десятки учебных пособий, хрестоматий и т.д., в том числе написанных учеными Башкортостана, отнюдь не всегда разделяющими археологическую версию Н.А.Мажитова (И.Г.Акманов, А.З.Асфандияров, Н.М.Кулбахтин, М.М.Кульшарипов, Е.А.Круглов, М.Ф.Обыденнов, Р.З.Янгузин, …называю по памяти знакомых мне лично, и боюсь кого-нибудь пропустить, имена их суть многи).

И не найти мажитовского учебника в книжных магазинах Уфы днем с фонарем, что свидетельствует о ее популярности, но отнюдь не об идеологической значимости. Остается предположить: либо правительство Башкортостана — не националистическое — иначе издавало бы «справочник по национализму» миллионными тиражами. Либо данный учебник не является националистическим. На мой взгляд, верны оба этих предположения. Тем более, что перед нами, в действительности, не справочник, а учебник, и не по «национализму», а по истории, повторяю для непонятливых. У популярности этой книги есть причины. Эта была первая попытка в условиях идеологического хаоса 1990-х годов, попытка авторская, т.е. самостоятельная, без участия мощного научного коллектива, и серьезная, создать хороший учебник башкирской национальной истории, свободный от европоцентризма и русификаторства.

Попытка не во всем удавшаяся, согласен, — и это естественно. Но и неудачной ее не назовешь. Где, в каком федеральном учебнике рассмотрена битва при реке Кондурче 1391 г. между войсками Тимура и Тохтамыша? Между тем, это грандиозное сражение повлияло на судьбы мира ничуть не меньше, если не больше, чем битва Куликовская. В учебнике Мажитова она не только упоминается, но и приводится попытка ее реконструкции. Подобных примеров в учебнике много. Сравните их с федеральными учебниками того же периода (начало 1990-х годов). Или еще лучше, с федеральной программой по истории для средних школ, и оценка опыта Мажитова и Султановой сразу вырастет перед непредвзятым взглядом.

И подобную «раздачу слонов» покойным академикам (С.И.Руденко, Р.Г.Кузееву) я считаю оскорблением их памяти. Поскольку сами ответить на такое, непрошенное возвеличение, огульные оценки и противопоставление ныне здравствующим ученым (Н.А.Мажитову и В.Г.Котову) они, увы, не в состоянии. Повторяю, во всех учебниках по истории и этнографии Башкортостана взгляды Р.Г.Кузеева упоминаются и анализируются. Причем в подавляющем количестве случаев — в самом уважительном, почтительном даже тоне (8; 22; 23; 25). Более того, концепция Р.Г.Кузеева в преподавании истории Башкортостана аналогична положению дарвинизма в биологии — спорных моментов в них накопилось множество, но учить продолжают по ним, потому что заменить нечем. Другие версии, включая мажитовскую — пока суть не более, чем гипотезы различной степени аргументированности.

Например, теория Р.Г.Кузеева противоречит исторически подтвержденному факту фиксации башкир рядом источников как народа, т.е. общности таксономически более высокого порядка, чем племя или союз племен, начиная с IX века, причем именно на территории исторического Башкортостана. (Краткое изложение этих противоречий можно найти в ряде научных публикаций, например, у Б.С.Ильясова) (27, с.302).

Академик Р.Г.Кузеев являлся Президентом Академии наук РБ при том самом, «националистическом», по мнению Н.Швецова и А.Аринина, «рахимовском режиме», но в национализме Швецов его не обвиняет, что вполне справедливо. Отсюда следует, что руководство башкирской наукой не являлось националистическим (на мой взгляд, не является и сейчас). И Р.Г.Кузеев никогда не претендовал на монополизм своих взглядов в науке. В науке это не принято, по крайней мере, в современной, где постановление Жданова от 1937 года «о национализме в башкирской истории» уже (или «пока»?) не действует. А Швецов желает, чтобы действовало. Шаг влево, шаг вправо — наш критик стреляет без предупреждения.

Наконец, автор переходит к прямым оскорблениям. «Разница здесь лишь одна: С.И.Руденко мифологизировал этногенез башкир, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким, современные же мифотворцы от науки хотят уже не просто жить, а жить хорошо и даже прекрасно. И действительно. Н.А.Мажитов возглавил в 1995 г. созданный рахимовским режимом националистический Всемирный курултай башкир, затем, являясь крайним националистом, стал председателем Ассоциации народов Башкирии, получил еще одну квартиру (хотя в улучшении жилищных условий не нуждался), пристроил на «тепленькие» места всю свою родню». (1, с.20).

Примечательно, что в брошюре, посвященной, казалось бы, истории Башкирии, автору постоянно не дают покоя чьи то «хоромы», «шикарные квартиры», «тепленькие местечки для родни» и прочие материальные блага (1, с.20). Как будто автору не хватает благ собственных. Не приучен клеветать, а потому верю, что создатель первой Уфимской фондовой товарно-сырьевой биржи — сама честность. Что «бессменный Председатель Союза предпринимателей Башкирии» живет в скромном деревенском домике, сам ходит с коромыслом за водой, а доходы с бизнеса тратит на вдов и сирот. Что друзья и родственники его неприкаянны и не «устроены на тепленькие местечки» проклятым «рахимовским режимом». Но стиль жизни «новых русских» в целом, в России, в Башкирии и во всем мире известен всем, он вошел в фольклор и анекдоты. Потому рискну высказать предположение — ярость благородная г-на Швецова вызвана не отсутствием собственной квартиры, а тем, что кто-то еще, кроме него самого и его сторонников, имеет в Башкирии квартиры, «хоромы» и прочие блага.

Ему бы хотелось, чтобы их имели только те, кто ему нравится. А кто не нравится — не имели, в соответствии с законами биржи и рынка, т.е. спроса и предложения, не ограниченных «антирыночной башкирской этнократией».

Любопытно, что одновременно Н.Швецов сокрушается: «Историческая наука в Башкирии может возродиться (обратим внимание на диагноз! — Прим.Б.А.) только в том случае, …если к труду ученого государство будет относиться с уважением, а не бросать ему крохи с и без того небогатого стола» (1, с.59). Вывод — тому, кто ему понравится, сам Н.Швецов бросал бы отнюдь не крохи, «еще одной квартирой» дело бы не ограничилось, предоставь ему возможность распоряжаться «без того небогатым столом» республики.

И восходят подобные традиции к печально памятной «Исповеди на заданную тему» Б.Н.Ельцина, горячо любимого народом. (Как сейчас помню — на черных от грязи бетонных плитах в Сипайлово, «уфимском Гарлеме», среди куч битых бутылок, шприцев и прочей дряни, аршинными буквами, чтобы видно было с въезда из Уфы, — белым по черному — творение дворовых юмористов: «Спасибо товарищу Ельцину за наше счастливое детство!»). Там так же начиналось с возмущенных воплей о спецдачах и спецмагазинах. И чем все закончилось? И Швецов никак не может расстаться с милым его сердцу, лихим десятилетием олигархического беспредела (о, какие были возможности! Если бы еще «этнократы» не мешали!).

Но зачем же тогда удивляться, что у историков, чья жизнь прошла за работой в советский период, не хватает мобильности резко отказаться от привычной им марксистской терминологии, принятой в ту эпоху? Это печально, это прискорбно, но вполне понятно, если отнестись к явлению и людям по человечески, с пониманием. Это люмпен-интеллигенции легко «сжечь все, чему поклонялся, и поклониться всему, что сжигал», у нормальных интеллектуалов процесс эволюции мировоззрения более сложен.

«Мажитов, являющийся крайним националистом» (1, с.20). Крайним. А кто же тогда «умеренный»? Может быть, это Айрат Дильмухаметов? Тот самый, что вечно призывает нас к революции, и называет вождей башкирских восстаний и Пугачевщины «полевыми командирами», так же, как и Н.Швецов? Только, в отличие от последнего, считая, как и 99,9% башкирского народа, башкирских повстанцев настоящими героями?

Вероятно, Дильмухаметов считает таковыми и современных «полевых командиров». О том, почему такое сравнение в народе нераспространенно, исторически некорректно и по-человечески непорядочно, я уже писал (см. главу 6 данной работы). Но А.Дильмухаметова Н.Швецов не задевает, потому что Дильмухаметов ныне в оппозиции к «рахимовскому режиму», в которой без него не осталось бы ни одного заметного башкирского лица. Да и энергия и оригинальность Дильмухаметова, доходящая до эпатажа, придают оппозиционным шевелениям хоть какую-то узнаваемость.

Может быть, автор подзабыл действительно толковую публикацию А.Дильмухаметова «Башкиризация: мифы и реальность» («Майдан») (28), где последний ясно доказал, что «башкиризация» — это вымысел? Доказал очень просто — статическим и поименным перечислением людей, занимающих ключевые должности во всех областях жизни Башкортостана, и выяснилось, что в действительности башкир в истинной «элите» удручающе мало, если не считать должностей чисто ритуальных, вроде Председателя Ассамблеи народов Башкортостана. По вполне естественным причинам — в городском населении их меньшинство. (Еще их много в культуре и искусстве, где, по общему мнению, они, в целом, ничего, кроме пользы, не принесли — хотя бы по причине своего традиционализма, заставляющего их инстинктивно сопротивляться мутной волне похабщины и маргинализации, ныне затопившей великую российскую культуру).

Автор умудрился задеть даже покойного М.Карима. Опять шокируют его «еще большие хоромы», в которые переехал в свое время М.Карим» (1, с.31). Вопрос простой — но разве всемирно известный, народный поэт Башкортостана не заслужил для себя жилья, достойного его положения? Или не заслужил его профессор Н.А.Мажитов? Или «честно заработать» для Н.Швецова означает исключительно трудиться в финансовых пирамидах и на товарно-сырьевых биржах, добивая остатки советской экономики? Если бы подобное наш автор высказал в адрес народных поэтов некоторых других народов, например Р.Гамзатова, друга М.Карима, то, боюсь, это могло бы вредно отразиться на здоровье ниспровергателя. К счастью, башкиры, некогда наводившие ужас на весь Урал, уже двести лет как отказались от вооруженных методов выяснения отношений. Может быть, именно поэтому Швецову хочется стереть саму память о воинственном прошлом этого народа, о времени, когда они защищали свое достоинство способами, видимо, единственно доступными для понимания отечественных нуворишей и вообще людей с психологией Троцкого, Березовского и Гусинского. Времени, когда они не позволяли обращаться с собой как с крепостными, увы, составлявшими большинство населения России (крепостное право на них не распространялось никогда, их статус в России был близок, а с1789 г. — официально приравнен к казачьему) (29).

Все течет, все меняется, теперь такие, силовые методы воздействия называются варварством и бандитизмом, теперь вместо визга картечи и лязга сабель скрипят ядовитые перья, битвы ведутся не в чистом поле, а на поле информационном. Но подлость и невежество остаются подлостью и невежеством.

Между прочим, русские цари и дворяне иногда умели уважать противника — вспомните описания башкир Рычковым, Михельсоном, Татищевым, Волковым, Пушкиным (30, 49-59; 31) — в них встречаются непонимание и враждебность, но нет желания высмеять, оскорбить и унизить. Вспомним и судьбу имама Шамиля. Он окончил жизнь в почетном плену, в котором царь пожаловал ему поместье, богатый пенсион, отпустил в Мекку совершить хадж, посетив при этом целый ряд государств, включая враждебную России Турцию (на обратном пути из святых мест бывший имам Чечни и Дагестана и скончался, окруженный всеобщим почетом) (20, с.191). Нынешние бойцы идеологического фронта не уважают никого и ничего. Забывая, что при этом теряют право на уважение к себе, любимым.

Ныне всех нас, уравненных в правах, и без различий национальностей, отечественные нувориши называют уже не «быдлом», и даже не «совками», а «ботвой». Они кричат о «тысячелетней рабской ментальности в российской душе», не сознаваясь, что истинными носителями «раба в душе» являются они сами. Потому, что бросаются этим словом чаще всего люди с комплексом раба, — по причине безнадежной совковости собственного сознания: полной идеологизированности, нежелания мыслить реально, вечного сотворения кумиров под видом ниспровержения кумиров чужих, и поиска «врагов» (в данном случае — «башкирских националистов»; узнать бы еще, что под этим словом имеется в виду!), установки, что все им чем-то обязаны — «власть», «народ», «революция» и т.д. Ибо «быдло» — не столько социальное понятие, сколько состояние души. «Раб по природе есть тот, кто имеет достаточно ума, чтобы понимать чужие мысли, но не достаточно, что бы иметь свои» (Аристотель). К сожалению, в анализируемой брошюре последняя тенденция прослеживается. Данная ремарка имеет отношение не только к Н.Швецову и радикально-либеральной публицистике в целом.

Это в равной степени касается и башкирских, и татарских радикал-националистов. Прежде чем рассуждать о «добровольной сдаче в рабство» или «вероломной оккупации Казани Иваном Грозным», подумайте над этой мыслью Аристотеля, господа!

Огульно обвиняя ученых в следовании устаревшим догмам марксизма, национализма, европоцентризма, в политизированности, некорректности и очернительстве, автор брошюры сам страдает указанными недостатками, лишь меняя иногда оценки «плюс» на «минус». И придав собственной политизированности некогда модный «либерально-демократический» окрас в духе В.И.Новодворской и К.Н.Борового. Видимо, надеясь, что в родной провинции такая интонация сойдет за непростывшую новость и пламенное дерзновение. Потому, что предложить что либо иное, по крайней мере, в данном тексте, он не в состоянии.

Но оскорбления продолжаются. Оказывается, башкирские националисты встречаются не только среди башкир, есть и среди русских изменники родины. Понятное дело, за материальные блага. Пример — «Кандидатская диссертация и опубликованные работы (которые можно отнести ко второму направлению мифотворчества — «научному») В.Г.Котова… В.Г.Котов также не остался в стороне и от ставшей модной темы «Урал-батыра»… Только что В.Г.Котов, стремящийся выслужиться у националистической администрации учреждения, в котором он работает — Института истории, языка и литературы — подготовил книгу об «Урал-батыре», где в очередной раз излагает свои выводы, прикрытые ссылками на научную литературу» (1, с.22-23). Довод, конечно, интересный — эпосом Урал-батыр заниматься нельзя, и развивать свои выводы о нем — также, его изучают только прислужники националистов. Чтобы смягчить впечатление от неприкрытого хамства г-на Швецова, начну издалека.

Это кто у нас «националистическая администрация» ИИЯЛ УНЦ РАН? Приведу наиболее известные лица по памяти. Директор ИИЯЛ Ф.Г.Хисамитдинова отпадает — лично ее я не имею чести знать, но осведомлен, что во главе Института она первый год, задолго до работы В.Г.Котова над диссертацией — а ведь автор сам признает, что выводы Котова — собственные, т.е. оригинальные и выстраданные, их не изменишь в одночасье; да и научные интересы ее лежат в сфере филологии, области, весьма далекой от темы хтонических культов. Может быть, это Р.М.Юсупов? Антрополог и этнограф, постоянно разъясняющий с экрана БашТВ глупость расистских этногенетических стереотипов в целом (а на них построены большинство концепций «фольксхистори», в том числе С.Галлямова и М.Аджи), и разнообразие антропологических типов у башкир в частности?

Или это профессор Инга Михайловна Гвоздикова? Правда, фамилия какая-то не башкирская, но ведь и Котов явно не из джигитов рода Кыпсак или Усерген. Вообще то обложка ее исследования «Салават Юлаев» помещена в дизайн брошюры Н.Швецова, вместе с книгами Н.М.Кулбахтина, М.М.Кульшарипова и Н.А.Мажитова, с явным намеком на ее соучастие в «башкирском мифотворчестве». Кстати, если бы автор читал ее фундаментальную монографию о Пугачевщине (15), может быть, он избежал бы многих «ляпов» в своих суждениях о Салавате. Но, кажется, я нашел, националист — это С.Н.Шитова. Правда, опять неувязка с пятым пунктом, и на этногенез башкир она придерживается собственных взглядов, несколько расходящихся с версией и Мажитова, и Кузеева, и Иванова; но зато в ее случае можно найти другие основания.

Во-первых, ей посвятили целую статью в «Ватандаше» — республиканском государственном журнале, полную благодарных отзывов ее учеников, сотрудников и читателей (32). Во вторых, она осмелилась посвятить свою жизнь изучению башкирского прикладного искусства, костюма и орнамента. Националистка, подлинная националистка. Как она посмела создавать на таком материале образцы этнографического исследования! Писать о башкирах с любовью и знанием предмета? Почему вместо этого она не написала о русском декоративно-прикладном творчестве — ведь имеющихся библиотек по этому вопросу «недостаточно»!

Но допустим, Котов выслуживается не у конкретных людей, а так, вообще. Швецов демонстрирует поразительное знание авторской кухни ученых, знает «трудности» того же Котова (1, с.23). Следовательно, знает его лично. Я также его лично знаю и могу сказать: В.Г.Котов известен как весьма перспективный археолог, его выводы основаны не только «на научных ссылках», но и на материалах собственных раскопок. Всем кто его знает, он известен скорее как фанатик науки, энтузиаст собственных идей. Такие люди психологически неспособны «выслуживаться», поскольку уже служат одному богу — своей науке. Эту характеристику подтвердят все люди, его знающие. Например, профессор В.А.Иванов, главный оппонент Н.А.Мажитова, человек, которого никак не обвинишь в том, что он башкир (В.А.Иванов родом из другого казачьего войска — не Башкирского, а Оренбургского, чем весьма гордится). И если автор лично знаком с Котовым, значит, заведомо лжет и клевещет. Если же автор с ним незнаком, а только демонстрирует ученость, пользуясь «сведениями» из третьих рук, тогда эпитеты подбирайте сами.

Причем автор не довольствуется личностными оскорблениями. Председатель Совета предпринимателей Башкирии смело лезет в авторскую кухню. «Сам метод явно уязвим — башкирский фольклор, конечно, сохраняет немало архаичных черт, но опираться на него при реконструкции духовной культуры древнейшего и древнего населения Южного Урала вряд ли корректно — в большей степени памятники башкирского фольклора отражают разные стадии феодального общества. Гораздо уместнее было бы привлечь здесь материалы по народам, чья культура может быть условно изоморфна эпохи палеолитических пещер. Речь идет об этносах Сибири, Африки, Австралии, Океании, Полинезии и т.д.» (1, с.23). Ученость из автора выпирает. Теперь он консультант и по археологии, и по культурологии. Воистину, «и швец, и жнец, и на дуде игрец». И как всегда, невпопад.

Во-первых, причем здесь отражение в башкирском фольклоре феодализма, если Котов изучает именно архаичные пласты мифологии народов Южного Урала? Следовало бы знать, что эпосы многослойны, и реконструкция их архаичных пластов — целое научное направление (обычному читателю знакомое по трудам В.В.Кожинова о русских былинах, и мн.др.) (33). Наглядный пример — романский рыцарский эпос «Тристан и Изольда», безусловно, имевший под собой древнюю, иноязычную (кельтскую) подоснову, кельтская героиня которой звалась Изулт (34, с.24).

Модная ныне попытка связать памятники Аркаима и Синташты с древне-арийскими племенами также носит характер культурологических аналогий: найденный сакральный инвентарь (взнузданные кони, например) увязывается с упоминавшимся в «Ригведе» (8, с.41). Против этих сопоставлений автор, видимо, ничего не имеет, наоборот, призывает башкирских ученых брать пример с современных российских интерпретаторов Аркаима (1, с.27).

Тогда почему нельзя сопоставлять (конечно, только на гипотетическом уровне и в строгом соответствии с научной методологией) инвентарь определенных археологических памятников Урала с архаичными пластами эпоса народа, в этногенезе которого, при любой интерпретации, во-первых, участвовали аборигены Приуралья (с чем в науке не спорит никто (21), но подчеркивали только С.И.Руденко и Н.А.Мажитов), а во-вторых, миграционный этнический пласт которого с аборигенами Южного Урала тесно контактировал (или даже ассимилировал их, как германские и романские народы — упомянутых кельтов (как предполагал Р.Г.Кузеев))? Что и сделал В.Г.Котов — творчески, интересно, в соответствии с научными критериями. Но нет, «критически мыслящая личность» указывает профессиональному археологу, о чем ему писать — пиши о Полинезии, о чем угодно, лишь бы не о башкирах (и за что нам такая немилость?).

Во-вторых, перечисленные этносы Севера, Сибири, Австралии и т.д. не «изоморфны» не только культурам Южного Урала, но и друг другу. Они близки только с точки зрения уровня их технологического развития, но не культурологии и не этногенеза. Как говорил Л.Н.Гумилев, этносы-реликты — это «старики», а не «дети», что нельзя сказать о древне-уральских народах, поскольку они не являлись реликтными. Анализ В.Г.Котова именно культурологический и археологический. Автор, постоянно обвиняющий историков Башкирии, в следовании европоцентристским и марксистским догмам, сам повторяет элементарные зады представлений Ф.Энгельса и социал-дарвинистов, давно отвергнутые наукой (см. Л.Н.Гумилев, А.Тойнби, К.Леви-Строс) (35). Но рвется поучать.

Сего не довольно. Грозно вопрошает автор журнал «Ватандаш», как он посмел напечатать выдержки из работ М.Аджи (отметим, очень краткие, лишенные обычных пан-тюркистских выпадов Мурада Георгиевича, и на тему, действительно актуальную для науки и интересную для читателя — о возможном влиянии древнетюркских культов (тенгрианство) на сложение православной обрядности) (1, с.23). К сведению автора, древнетюркские государства — Гуннский, Тюркский, Хазарский каганаты, и военно-политические объединения печенегов (канглы, башняки) (по Р.Г.Кузееву, родственных башкирам), огузов (Огуз-и-Дешт), половцев (куманы, кыпчаки) (Кыпчак-и-Дешт), господствовали на территории Восточной Европы столетиями, и не могли не оказать значительно более серьезного культурного влияния на народы этого региона, включая Византию, Аланский и Киевский каганаты (Древняя Русь), чем принято было считать до последних десятилетий ХХ века. Просто в период господства европоцентризма считалось, что эти связи носили односторонний характер. Якобы оседлые цивилизации культурно воздействовали на «диких» тюрок, но не наоборот. Ныне, после философских работ великого М.М.Бахтина (36) о «диалогическом» характере взаимодействия культур, после изысканий корифея этнографии и культурологии К.Леви Строса, философа истории А.Тойнби (37), этнолога Л.Н.Гумилева (35), после трудов целого поколения археологов, историков и лингвистов ясно, что это совершенно не так.

Например, Хазарский каганат до IX века действительно превосходил Древнюю Русь и политически, и культурно, даже само наименование древнерусского государства и титул его варяжских государей был заимствован от тюрок — Игорь, Святослав, Ярослав и Владимир звались каганами Руси (см. работы М.И.Артамонова, С.А.Плетневой, Л.Н.Гумилева, А.П.Новосельцева) (38; 33, с.182-191). Эта проблема известна и активно разрабатывается в науке, но, к сожалению, почти не отражена на уровне среднего образования. (Первые робкие попытки исправить эту ненормальность — федеральные учебники по истории Отечества для средних школ серии «Евразия»). Т.е. проблемы, поднятые М.Аджи, для широкого круга читателей весьма актуальны, хотя излишне смелые гипотезы последнего, действительно, относятся, скорее, к исторической фантастике (во многом, но не во всем).

Что плохого в том, что журнал публикует автора, чьи труды пользуются огромной популярностью, и вызывают дискуссии по всей России и в тюркском мире (а Башкирия живет одновременно в обоих этих мирах)? В упомянутой публикации в «Ватандаше» ясно отмечена спорность взглядов М.Аджи, и возможность их несовпадения с взглядами редакции (39). Впрочем, Н.Швецов мог этого и не заметить, там мелким шрифтом напечатано. Апология М.Аджи, якобы имеющим место быть в Башкирии, ограничивается одной, процитированной автором статьей А.Зарипова в журнале «Ватандаш». И сам Швецов справедливо замечает, что «мифотворчество пантюркистской направленности распространение в Уфе не получило» (1, с.24). Тогда о чем разговор?

Показательно, что автор возмущается позицией Мурада Аджи, не утруждая себя доказательствами, просто потому, что она ему не нравится. Единственный довод — отсутствие у Аджи научных степеней по истории. Но неужели сам автор может ими похвастаться? Неубедительна и ссылка на неудачные выражения в одной единственной статье А.Зарипова в том же «Ватандаше» (действительно неумные). Но я подобных «ляпов» могу тонны собрать в российской прессе, но о тенденциях в федеральной политике и образовании мне это ничего не скажет. М.Аджи и С.Галлямова действительно можно отнести к мифотворчеству, к «фольксхистори». Но не во всем и не всегда. Бороться с мифологизацией истории нужно — это неоязыческий процесс, характерный для кризисного состояния общества. Процесс не башкирский, даже не общероссийский, но глобальный, и потому весьма опасный. Но при этом следует иметь уважение, и к авторам, и к читателю, и вычленять то позитивное, что встречается в трудах «ревизионистов от истории». Чтобы вместе с водой не выплеснуть и ребенка. Швецов себя этим не утруждает. Так, логика его критики С.Галлямова сводится к простой мысли: этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. «С.Галлямов… стал утверждать происхождение англичан, иранцев и норвежцев от башкир» (1. с.21). Ха-ха-ха! Вот и весь анализ.

Загляните в любой книжный магазин Уфы или Москвы: опусы Носова и Фоменко, Демина, Петухова, Кандыбы и т.п. — издаются в шикарном дизайне, огромными тиражами, и раскупаются как пирожки. Но это ничего не говорит о национализме руководства РФ. А перечисленные «творения» — одного порядка с «трудами» С.Галлямова. Поэтому сначала я относился к творчеству С.Галлямова с интересом и юмором: в Красноярске есть Бушков, в Москве — Валянский и Калюжный, а у нас — Галлямов. Знай наших! Но в текущем году, когда он эпизодически начал мелькать на канале БашТВ, иронию сменила настороженность. Конечно, на федеральных каналах постоянно гостят и более экзотические «историки». Явление тревожное, согласен. Но сколько времени нам пришлось ждать ответа на писания Носова и Фоменко, В.Суворова и Ю.Петухова? Дело и в традиционном консерватизме научного сообщества, считающего ниже своего достоинства критиковать литературу подобного уровня аргументации (на мой взгляд, совершенно напрасно). «Не хочется ерундой заниматься, старик» — замечают ученые (5). И еще в том, что есть вещи, о которых не стоить говорит не в шутку. Н.Швецов — не ученый, и, как любитель истории, лишенный снобизма профессионала, мог бы этим заняться. Но критика Галлямова Швецовым совершенно неудовлетворительна, она состоит из цитирования некоторых, действительно странных и оскорбительных по тону  пассажей Галлямова (причем пасквильный тон — главный недостаток текста самого Швецова), но не сути его, подчас весьма интересных, наблюдений.

Эпатажный тон в своих работах С.Галлямов применяет, очевидно, с теми же целями, что и сам Н.Швецов — для привлечения к ним внимания. Что же касается вычленения положительных моментов в его книгах, то попробуем схематично проделать эту работу за Швецова. На мой взгляд, внимания заслуживают следующие моменты:

1.Оригинальный, пусть и спорный, сравнительный культурологический анализ башкирской, скандинавской и шумерской мифологии (анализ, но не выводы, по крайней мере, не все из них). Между прочим, на бесспорные сюжетные параллели в «Эпосе о Гильгамеше» и «Урал-батыре», первым обратил внимание вполне серьезный ученый — Н.А.Мажитов, и обращается к этому загадочному факту целый ряд уважаемых в научном мире людей, включая А.М.Сулейманова, В.Г.Котова, З.Г.Аминева и др.

Например, в момент, когда я пишу эти строки, в Уфе проходит международный съезд востоковедов. Любители истории, не поленитесь, достаньте сборник тезисов столь авторитетной конференции, и я уверен — там найдется не одна статья на эту тему.

2.Введение в научный оборот ряда малоизвестных материалов, в частности, отчета турецкого посла в России Эвлея Челеби (XVII в.).

3.Постановка проблемы об иранско-арийском компоненте башкирского этногенеза. Именно как постановка проблемы, а не как утверждение тождества башкир с ариями, древними иранцами, курдами и т.д., и т.п. (основа эпатажа Галлямова), противоречащее элементарным азам этнологии (25; 35) — этот подход интересен, и, возможно, научно плодотворен, что подтверждают многие серьезные ученые, никем, в том числе Н.Швецовым, не заподозренные в национализме и мифотворчестве (25, с.188). Впрочем, об этом в данной главе уже сказано выше.

4.Филологический сравнительный анализ английского и башкирского языков мне, дилетанту в этом вопросе, показался интересным. О научной корректности этого подхода нам с Швецовым, как не лингвистам и не филологам, наверное, сложнее судить, чем доктору филологических наук, профессору Н.Максютовой, отозвавшейся о нем доброжелательно. Кстати, ее отзыв, в свою очередь, немногое скажет о корректности его исторических построений, часто действительно фантастических.

Но предположение, что найденные им лингвистические параллели говорят об общности каких-либо племенных субстратов протобашкир и завоевавших Британию германских племен англов и саксов, как гипотеза (но не более того) мне лично не кажется глупостью. (Утверждение о тождестве последних, либо, еще лучше, об их тождестве с современными башкирами — напротив, кажется. По моему, последнее — именно глупость, или просто шутка Галлямова).

Древние германо-тюркские, тюрко-иранские взаимосвязи — действительно популярное поле исследований в современной науке. По крайней мере, в среде профессиональных лингвистов не редкость и куда более смелые теории (см. М.З.Закиев). Поэтому историки вообще часто относятся с некоторым недоверием к историческим изысканиям филологов. О негативных же сторонах или исторических «ляпах» в творениях С.Галлямова мне писать не позволяет объем — они видны невооруженным глазом, их достаточно просто прочитать.

Вообще, в основе популярности мифологии удревнения этносов лежит не только невежество в этнологии, но и логическая нелепость. Дело в том, что общность этнических корней, даже реальная, а не гипотетическая, не дает никакого основания одному народу гордиться достижениями другого.

Например, манси (малочисленный народ Ханты-Мансийского АО) не могут претендовать на известность, заслуженную венгерской культурой. Ференц Лист никакого отношения к манси не имеет, хотя и мадьяры, и манси — угры, имеющие общих далеких предков.

Безусловно, манси и без того есть, чем гордиться, но уж только не музыкой Листа. Точнее, они, как и все мы, могут восхищаться ею, но только не как частью своей национальной культуры, а как Люди, за все, сотворенное на Земле Человеком.

Несколько иное видение открывается при цивилизационном, а не этнологическом подходе. (Но мифологизаторы именно их и путают, приписывая достижения целых цивилизаций, в которые может входить множество народов, в том числе разноязычных, как, например, в цивилизации Российской, одному, своему народу или расе). Удачно и популярно соединить этнологический и цивилизационный подход пока сумел только Л.Н.Гумилев, потому сразу стал личностью легендарной.

С позиции этого подхода, например, ясно, что золото скифо-сакского (или скифо-сибирского) мира — общее сокровище народов Северной Евразии; очевидно, что и башкиры, и татары, и казахи, и мн.др., могут причислять к своей далекой предыстории величие культурных достижений Гуннского, Тюркского, некоторые — Болгарского, Хазарского каганатов, Орды, как русские, украинцы и белорусы — города Древней Руси (Киевского каганата); причем Орда Чингизидов — конечно, одновременно есть историческое достояние еще и монголов, и отчасти, тех же русских, и т.д.

Многое, очень многое я намеренно пропустил, поскольку хочу пояснить только принцип. Причем у каждого из перечисленных этносов есть другие этнокультурные компоненты со своей богатой историей, которых, возможно, нет у других — угро-финны, сарматы или арийцы, например. Все это не дает никакого преимущества ни одному из перечисленных народов над другим, и никакого монопольного права на историческое наследие любой из ушедших цивилизаций. А поскольку все народы возникали из разных этнических субстратов, то никаких учебников не хватит, чтобы проследить все этногенетические и культурные связи, скажем, немногочисленного ныне народа башкир. Тем более, что учебники пишут люди, а взгляды на прошлое у людей не менее различны, чем на будущее, и гипотезам не будет конца. Следует лишь отделять гипотезы научные (либо откровенно фантастические) от псевдонаучного мифологизаторства.

Н.Швецов самостоятельно это сделать, к сожалению, не сумел, хоть эта цель и объявлена главной в его брошюре (1, с.6). Заменив это скучное занятие личными оскорблениями, бездоказательными обвинениями, нелогичными выводами и выписками неудачных по тону выражений из книг людей, которые ему не нравятся. Доказательств он не приводит, зато оценки раздает с легкостью необычайной — в «мифологизаторы» попали не только С.Галлямов и М.Аджи, не только «крайние», по его мнению, «националисты» Н.А.Мажитов, Н.А.Султанова, Г.Г.Шафиков, В.Г.Котов, но и всемирно известные историки С.И.Руденко, Н.С.Державин, П.Н.Третьяков, А.Д.Удальцов, Б.Д.Греков, Б.А.Рыбаков, М.И.Артамонов, С.П.Толстов (1, с.15, 17, 21, 22). Вот только что от отечественной истории после такой «чистки» остается? Вывод — критик не просто слабо разбирается в науке, о которой взялся судить; история как наука Н.Швецову не нужна, ему нужна только критика, критика на заданную тему.

4. Как башкирские историки «изобрели» для своих предков государство и письменность и как Николай Швецов их отменил

Съедает время славные дела

И погребает в глубине курганов.

И счастье только в том, что к нам дошла

Молва о подвигах умерших ханов.

И счастье только в том, что слава их

Не знает с нашей памятью разлуки.

Так, слыша весть о подвигах чужих,

Я знаю: о моих услышат внуки.

Л.Н.Гумилев, «Диспут о счастье».

Засилье европоцентризма действительно в особенности сказалось на российской, и, как следствие, на башкирской науке. В методологии его рецидивы видны и сейчас. По этому поводу существует целая литература, в том числе в применении к истории Башкирии (2;44). Об этом говорит и Н.Шевцов. Но приводимые им примеры вновь неудачны, и свидетельствуют только о стремлении спорить ради спора, не утруждая себя доказательствами, кроме собственных, действительно европоцентристских стереотипов.

«Европоцентризм современных башкироведов проявляется и в усиленных поисках ими древней письменности». Почему поиски письменности — обычная историческая проблема, приведшая в свое время, например, к сенсационному открытию орхоно-енисейских памятников тюркского рунического письма, является европоцентризмом — неясно. Далее следует злорадная констатация: «Еще каких-нибудь два десятилетия назад в литературе утверждалось, что у башкир ее не было вообще» (1, с.26). Во-первых, если такое и утверждалось, то по чисто политическим мотивам, это общеизвестно. Во-вторых, уже «два десятилетия назад» в научной литературе такое утверждаться не могло, ибо письмо «тюрки» на основе арабской графики, распространенное во времена чингизидов, всегда считалось общим достоянием тюркоязычных народов, а башкиры достоверно считаются одним из них со времен Салама Тарджемана (IX в.), Ибн Фадлана (X в.) и Махмуда Кашгари, арабского филолога XII века (25). Никаких «поисков и обнаружений «в последние годы»» (1, с.27) того факта, что «письменность на языке тюрки — это и есть башкирская письменность до революции (с оговоркой, что башкирский литературный язык (в современном понимании. — Б.А.) был введен в 1923 г.)» (1,с.27) не было — этот факт был самоочевиден и общепризнан, в том числе в российской исторической литературе.

«Тюрки» был общим языком для столь разных народов, как татары, башкиры и казахи, в той же степени, как церковнославянский — для русских, болгар и сербов. Это не означает, что «Повесть временных лет» — памятник не русской, а, скажем, болгарской историографии. Чтобы не быть голословным, приведу слова русского историка А.М.Буровского: «Но у казанских и крымских татар, башкир, азербайджанцев, узбеков… письменность была давным-давно, и в благодеяниях «прогрессенмахеров» они не нуждались. …Письменный башкирский язык до 1929 года существовал на основе арабского, с 1929 — на основе латиницы, с 1939 — на основе русского. …не было никакой культурной, научной или интеллектуальной необходимости перевода письменного языка на латинскую, потом на славянскую графику. Литературы на восточных языках развивались и процветали. …Действие было совершено с одной-единственной, недоброй целью — чтобы оторвать мусульманские народы от остального Востока, от их прежней истории и культуры» (20, с.311). Именно после такого «действия» насильственно утверждалось мнение, что до смены графики никакой письменности у этих народов и не было.

Причем автор, очевидно, разделяет это мнение «двадцатилетней» давности, поскольку возмущается следующим пассажем С.Сафуанова: «В результате усилий исследователей последних лет ныне стало уже бесспорным и доказанным фактом то, что башкирская письменная литература начала развиваться задолго до Октябрьской революции…» (1, с.27). Но разве шежере были написаны не «задолго до Октябрьской революции»? Те самые башкирские шежере, на которые опирался Р.Г.Кузеев, справедливо восхваляемый автором. Шежере, повествующие о личностях, позже ставших известными историкам из многих других древних источников, в том числе относящихся к древнетюркской, доордынской и ордынской эпохам Башкирии (ханы и бии Майкы, Бильге, Муйтен, Токсаба, Башкорт, Бошман, Урдас, Бурнак, чингизиды, кучумовичи и т.д.) (40)? Между прочим, сам факт ведения и повсеместного распространения шежере при отсутствии всякой государственной поддержки — факт многозначительный. Который указывает если не на древность, то на давность и прочность традиции фиксации событий не только общебашкирской, но и родовой жизни. Подобные традиции не складываются в одночасье, для их внедрения нужны века.

У русских, например, письменная информация вплоть до ХХ века была монополией государства, точнее, узкого слоя обслуживающей его бюрократии и дворянства. У башкир же шежере занимались деревенские старшины и ишаны, которых к «далеким от народа» никак не отнесешь. Последний тезис подтверждает и почтительно цитируемая Н.Швецовым «немецкая исследовательница Д.Петерс»: «в башкирском обществе того времени почти не было социального расслоения» (1, с.34).

У казанских татар — народа, по свидетельству всех этнографов, свято относящегося к письменности и грамотности вообще, подобные летописно-генеалогические традиции так и не сложились. Это легко объясняется особенностями этногенеза этого молодого народа, но факт остается фактом — не сложилась. Опять же, за исключением служилого дворянства, которое, по мнению Л.Н.Гумилева, у этих народов таксономически близко к субэтносу в своем этносе (35). А башкирский народ как бы весь состоял из подобных племен-«субэтносов», обладающих потребностью в письменной генеалогической фиксации, и подобных дворянским семьям или шотландским кланам. (По наблюдению уфимского губернатора Д.В.Волкова: «каждый башкирец почитает себя за некоего дворянина, …каждый щитает, что он собственную свою землю владеет, предкам его от царя Ивана Васильевича за службу пожалованную») (15, с.146).

Такая фиксация имела для них и культовое, и этноидентифицирующее, и сословное значение. Проще говоря, служила одним из главных этнических признаков определения «свой — чужой»: род, который шежере не вел и не испытывал в них потребности, не вспоминал о своей мифологии и родословной, из состава башкир быстро вылетал. Со всеми вытекающими для него последствиями — превращением в тептярей, а позже — ассимиляцией татарами или русскими. Даже в начале ХХ века, когда башкиры уже не входили в казачье сословие (А.Валиди). Причем снижение статуса до тептярского или ассимиляция означала, как правило, существенное поражение человека в правах, в частности, лишение вотчинного права на землю. Кстати, поэтому в интересах конкурентов башкир в борьбе за их земли — чиновников и заводчиков, входило число этих родословных-летописей уменьшать.

Например, по подсчетам И.М.Гвоздиковой, по данным на 1765 г., в Башкирии числилось 653 тархана (15, с.185). Все они должны были иметь тарханные грамоты, и наиболее родовитые из них — шежере. (Звание тархана, приблизительно соответствующее европейскому званию рыцаря, признанного государем, что обязательно фиксировалось, часто совмещалось с обязанностями старшины волости (племени), главой рода; наиболее известные примеры — тархан Алдар батыр Исекеев (Исянгильдин) — глава бурзян, тархан Туктамыш Ишбулатов, — с 1755 года старшина гайнинцев и депутат Уложенной комиссии от башкир). И, по свидетельству многих современников — имели, и постоянно жаловались на их утерю в период бесконечных башкирских восстаний XVII-XVIII вв. (15, с.185). Но где же эти грамоты сейчас?

Итак, потребность в письменной фиксации событий у башкирских и тюркских племен существовала, включая многовековой период феодально-патриархального быта. Поздние памятники ее обнаружены и исследованы — это шежере на языке тюрки — но далеко не все и не полно, настолько велик материал (40). Но он и не будет полон, поскольку подобные записи у полукочевников еще более уязвимы для действия времен, чем летописи в Древней Руси — стране деревянного зодчества (к сожалению, иногда рукописи все же горят), о чем сокрушался, например, известный британский русист Джон Феннелл (41). А войн и пожаров на долю Башкирии пришлось не меньше, чем на Руси. И даже больше, чем в России. Поскольку именно весь XVIII век, когда большая часть территории России впервые не затрагивалась нашествиями (после Полтавы, и кроме булавинщины и Пугачевщины, все свои битвы русская армия вела на территории противников), Башкирия полыхала огнем постоянных башкирских восстаний, когда сотни сожженных деревень приходилось отстраивать заново (1704-1711, 1735-1740, 1755-56, 1773-75 гг.).

Но сама письменность, как таковая, существовала у древних тюрок и задолго до перехода на арабскую графику — тюркское и уйгурское руническое письмо. Его ближайший к Башкирии памятник обнаружен в Казахстане (23, с.209), на территории проживания этносов, этнически и культурно близких своим современникам, населявшим Башкортостан (8, с.87-89). Если башкиры — тюрки, и потребность в письменности в их этносоциальной структуре исторически прослеживается, то почему она не могла существовать у них? Потому что Н.Швецову этого не хочется?

Что касается сравнения автором Башкирии с колонией раннесредневекового тюркского мира (который он называет «метрополией») (1, с.26), то это заявление следует высечь. В камне, как тюркские руны. Это — безусловный вклад в мировую науку, новый, нигде и никем ранее неслыханный. Только знает ли автор значение употребленных им слов? И что он называет «метрополией» тюрок? Неужели тюркские руны найдены в центрах, которые можно так называть? Или, к примеру, башкирские шежере писались в административных центрах Башкирии — Имян-кале, Уфе, Оренбурге? Это совершенно не соответствует истине, и автор это знает, если читал Р.Г.Кузеева, а не пишет о нем по пересказам.

В том то и проблема, что в Великой Степи города не являлись столь значимым политическим и культурным центром, как в оседлой Европе — из-за консервации родового быта. (Кстати, пережитки родоплеменного деления ничего не говорят ни об «отсталости» или «прогрессивности» данного этноса, ни о его возрасте — это просто свойство, причем свойство «конструктивное», не дезорганизующее этнос, а наоборот, «необходимое для поддержания самого этнического единства» (35, с.106). Яркий современный пример — система тейпов у чеченцев).

Именно поэтому с кочевниками и полукочевниками так трудно было воевать (примеры — от плачевного похода царя персов Дария на скифов до проблем британской и советской армий в Афганистане). В этом — особенность кочевых государств (или «протогосударств») (а не в отсутствии городов вообще).

Например, в стране башкир в домонгольскую эпоху Идриси подробно зафиксировал города: Мастра, Каракыйя, Гурхан и Немджан, с развитой торговлей, ремеслом и металлургией (25, с.11). Но при этом башкиры оставались ярко выраженными полукочевниками. Возможно, источник ошибся, но что плохого в том, что археологи пытаются его проверить, и эти города («евразийскую Атлантиду», по ироническому выражению Н.Швецова) найти?

Особенность кочевого мира, изучать который призывает г-н Швецов башкирских историков, в том и состояла, что европейских (римских) понятий «метрополии» и «колонии» в них не существовало. Они смешаны, трудноразличимы даже в поглотившей этот мир европеизированной Российской империи, даже в СССР. Это — цивилизационная особенность, замеченная еще В.О.Ключевским (42), и которую полезно знать. (Вообще-то башкиры — не кочевники, а полукочевники, но не будем придираться, Швецов, как не историк, мог этого и не знать).

Во-первых, базис власти в кочевом мире не столько территория, сколько население, которое способно перемещаться (и перемещалось) на огромные пространства, оставаясь подданными одного хана (кагана) и государства (каганата). Во-вторых, до Нового времени в Евразии «колоний», как эксплуатируемых территорий, исторически и территориально не связанных с «метрополией», и резко отличающихся от нее по уровню социально-экономического и технологического развития, не было вообще. Культурные достижения кочевого мира очень быстро распространялись на огромной территории, причем с высокой степенью гомогенности (однотипности образцов), на что однозначно указала, например, С.А.Плетнева (43). А разве письменность — не культурное достижение? Или башкиры — не тюркоязычный народ?

Конечно, все сказанное не указывает на существование рунической письменности у башкир («указать» могут только найденные письменные источники), но однозначно определяет возможность и высокую вероятность ее существования.

Швецов покровительственно советует башкирским ученым обратиться к анализу «с точки зрения полицентризма» (1, с.26). Замечание резонное, но запоздалое, поскольку концепциями полицентризма и евразийства в Уфе успешно занимается целый ряд специалистов, включая Р.Р.Вахитова, В.В.Исламова, З.А.Нургалина, А.Г.Шайхулова, Р.Г.Якупова, Ф.Ф.Шаяхметова и мн.др. (44). В рамках данной парадигмы проводятся многочисленные конференции, ведутся исследования в области истории и филологии, философии и политологии. Но представления самого автора об этом направлении в науке не слишком точны.

Так, современное обществоведение давно отошло, во-первых, от противопоставления «оседлость—кочевничество», постулируя, что особенность кочевого общества — в симбиозе кочевого и оседлого уклада жизни (Л.Н.Гумилев, С.А.Плетнева, А.П.Новосельцев и т.д.). Симбиоза, которого не было в оседлых Европе и Китае, но рудименты которого существовали даже в европеизированной Российской империи (башкиры, калмыки). Этот симбиоз часто различим не только на суперэтническом, но и на этническом уровне — например, скифы, которых Геродот делил на оседлых, кочевников и «царских»; или те же башкиры, которые относились к ярко выраженным полукочевникам (т.е., наряду с сезонными кочевьями, имели постоянные деревни-зимовья), и включали в свой состав племена, расположенные к оседлой жизни, остававшиеся при этом башкирами (на северо-западе их страны) (22, с.5). Автор же мыслит именно в рамках такого противопоставления (1, с.25-28).

Во-вторых, от представления Северной Евразии, в которую входил исторический Башкортостан, как «варварской периферии» цивилизованных стран, как до сих пор полагает Н.Швецов: «если следовать логике башкирских ученых, то придется признать, что и народы Африки, являвшиеся в составе колониальных империй, ничуть не уступают по уровню культуры народам Европы (1, с.26). Какой уж здесь «полицентризм»! Вот он, европоцентризм на марше, причем бездоказательный и стереотипный!

Доказано, что этносы этого региона, территории постоянного этнокультурного контакта, сами являлись творцами мощных, самостоятельных и оригинальных культурно-цивилизационных ценностей (Л.Н.Гумилев, А.Тойнби). Включая формы государственности, не укладывающиеся в европоцентричные представления о ней. Но, этот переворот произошел в науке недавно, и, как и положено в консервативном академическом сообществе — медленно. Что же плохого в стремлении башкирских ученых продолжить развитие этих современных взглядов на историю цивилизации на материале прошлого собственной родины?

Вообще, наличие письменности, как атрибут государственности (помимо обязательных признаков — власти, управления, дружины, общей территории и населения, безусловно, присутствовавших и в башкирском, и в древнебашкирском обществе) — действительно спорная и дискуссионная проблема в современной науке. Так же, как и зыбкие различия между понятиями «государство», «государственность» и «протогосударство». И автор прав, что зацикливаться на этой проблеме не стоит. Но где в Башкирии он подобную «зацикленность» нашел? В критикуемом им учебнике Н.А.Мажитова и А.Н.Султановой эта проблема исчерпана одним абзацем. Тем самым, который Швецов и процитировал в своей брошюре. Двумя фразами, написанными в предположительном ключе, как и положено в науке. Наоборот, это автор брошюры, посвятивший раздуванию данного вопроса целую главу, зацикливается на нем. И заставляет зацикливаться меня, ни в чем не повинного читателя.

Вывод: упрекая ученых в европоцентризме, автор сам не может от него избавиться.

5. «Ушибленный о грань столетий»: история по Газиму Шафикову или апофеоз политкорректности

Но еще смелее ссылаюсь на почтенного Николая Ивановича: не чувствует ли он глубокого раскаяния, оскорбив напрасно человека с столь отличным дарованием, не состоящего с ним ни в каких отношениях, вовсе его не знающего и не писавшего о нем ничего дурного?

А.С.Пушкин, «Торжество дружбы…»

Исчерпав свой запас наставлений и оскорблений, адресованных профессиональным историкам, автор обратился к башкирскому литературоведению. Мишенью для острот он избрал Г.Г.Шафикова, известного в республике публициста и писателя.

Я не компетентен в данном вопросе, поскольку слабо знаком с творчеством Г.Г.Шафикова и предоставляю ему защищаться самому. Но все же о поэте и драматурге следовало бы судить прежде всего по художественным достоинствам его произведений, а не по степени его политкорректности, как судит Николай Швецов. Вот передо мной стоит собрание сочинений светлой памяти В.С.Пикуля. «Неполиткорректных» фрагментов в ней — масса. Все воюющие с доблестной русской армией, в том числе защищавшие от нее свою родину горцы Шамиля, ногайцы, поляки, турки и т.д. рисуются им как «предатели» (предатели кого?), дикари, садисты, агрессоры и вообще нехорошие люди. Но разве из-за этого я должен выбросить на помойку «Фаворит», «Баязет», «Честь имею», «Исторические миниатюры»? И печатались они в государственных издательствах — федеральных аналогах башкирского «Китап». Или следует призвать к ответу «националистическое руководство» РФ? Мне кажется, что подобных шагов и выводов ни один здравомыслящий человек не сделает. Причем не только в отношении Пикуля, но и в отношении Шафикова (в последнем случае, за исключением г-на Швецова).

Еще один момент. Н.Швецов негодует на Г.Шафикова за то, что тот, так же, как и Н.М.Мажитов и А.Н.Султанова (23, с.338-339), усомнился в добровольном характере присоединения Башкирии к России (1, с.29). Между тем, процесс этого присоединения был не менее неоднозначен, чем, например, Переяславская рада, провозгласившая переход подконтрольной Б.Хмельницкому Украины под скипетр России. Следовательно, оценки ему также могут быть самые разные. И существование «промосковской» партии среди башкир, о которой упомянули Н.А.Мажитов и А.Н.Султанова (вновь вызвав недовольство нашего критика), осуществившей договорное присоединение края к России, так же исторически бесспорно, как и партии «про-кучумовской», тянувшей к сибирским ханам (племена Сынгрян, Сальют, Бекатин, частично — Табын, самый многочисленный из башкирских родов) (22).

В башкирском обществе, как и в любом другом, всегда существовали различные интересы и разные политические ориентации. Неужели вождей крупнейших родов (Кыпсак, Бурзян, Тамьян, Усерген, Юрматы, Мин, Гайна, Айле, позже — Табын, и др.), напротив, добровольно принявших российское подданство, следует называть как-то иначе, не «промосковской» партией? Неужели «антимосковской»? И условное обозначение «промосковская» никакой негативной оценки этой группы не несет, указывая только на ее внешнеполитические взгляды. Подобные, судьбоносные исторические события, всегда сложны и всегда будут вызывать самые неоднозначные оценки потомков.

Но главное, как понять негодование Швецова, если он сам, вместе с автором предисловия к своей брошюре, Р.М.Янгировым (1, с.5), постоянно издевается над юбилеем этого присоединения, считая его «так называемым», а слово «добровольное» и «праздник» по отношению к нему употребляет не иначе, как в кавычках (1, с.32)? Притом, что в примечании, дабы опровергнуть Шафикова, автор сам пишет: «Пока еще ни одному из исследователей, даже национально ориентированному, не удалось аргументировано пересмотреть… добровольный характер присоединения башкир, поскольку об этом говорят сами башкирские источники — шежере…» (1, с.29). Где логика? Так добровольно присоединение Башкирии к России, по мнению автора, или нет? Не ясно. Ясно лишь, что автор в одном и том же тексте постоянно меняет свою позицию по одним и тем же вопросам, в зависимости от того, кого ему хочется «опровергнуть» или оскорбить в очередной главе.

Далее, выписывая неудачные выражения из книги Г.Г.Шафикова, Н.Швецов уже без всяких доказательств намекает на мифотворчество почти всей башкирской историко-романтической литературы. В числе «подобных ему» (Г.Г.Шафикову — Б.А.), выпускающих «яд, который отравляет души людей», перечислены А.Хакимов, Я.Хамматов, Р.Баимов, Б.Рафиков, К.Мерген, З.Биишева, Г.Ибрагимов (1, с.31). Основание? Их «Исторические произведения отличает ярко выраженный этнический колорит» (1, с.31). Вот так. О причинно-следственных связях в умозаключениях автора судите сами.

Но, самое главное, не понятно, как соотносятся литературно-критические упражнения автора с историей Башкирией, о которой он прежде всего взялся судить? Потому что, насколько могу судить я, Г.Шафиков при всем своем «разностороннем таланте» (1, с.28), признанным даже Н.Швецовым, монопольным властителем дум башкирского общества все же не является. По крайней мере, мне кажется, что является не в большей степени, чем, скажем, А.А.Бушков или тот же В.С.Пикуль.

В любом случае, историю в Башкортостане учат не по его публикациям. По каким признакам автор причисляет его к «придворным», официозным литераторам, — не знаю. Потому что, пьесы его ставятся? Но, во-первых, автор сам согласится, что они того заслуживают. Но не монополист он и в этом вопросе. Да и не вижу я в постановках «Кара-юрга» или «Урал-батыр» ничего «националистического». Разве что, если определять башкирский национализм, так, как определял его Жданов в 1937 году.

6. Салават и Валиди: еще два мифа и логика подрывника

«…Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика, и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека. — Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою…»? Не понимаю!.. Повезло, повезло!»

М.Булгаков, «Мастер и Маргарита».

Биография Салавата, искаженно и сбивчиво изложенная Н.Швецовым, в Башкирии известна всем, с детства. Для чего она нужна в брошюре, предназначенной для читателя, знакомого с историей Башкортостана — не сразу понятно. Рискну высказать предположение, исходя из содержания, выходных данных брошюры, и тиража (15000 экз. — весьма немало для Башкирии, но несерьезно для Москвы). Предназначена она для наплыва высокопоставленных «москвичей» и «питерцев», ожидающегося в Уфе к 450-летию добровольного присоединения нашего края к России. Людям, знакомым с историей Башкирии поверхностно, или не знакомым вообще. Так сказать, ложка дегтя в сувенирную бочку башкирского меда. Подарок к юбилею для Республики и Рахимова, а так же для ученых и писателей, лично неприятных автору. С целью обратить начальственное внимание на «страждущую оппозицию» и «критически мыслящих личностей», к коим относится автор (1, с.5).

Прежде всего, заметим, что образ Салавата Юлаева — не миф, а культ. Разница существенная. Например, в Британии стоит гордый памятник Робин Гуду — собирательному образу благородного разбойника. Его культ — мифический, в реальности такой герой вряд ли существовал, а его настоящие прототипы, вроде Уота Тайлера, были весьма жутковатыми типами. Как показал Л.Н.Гумилев, истинными героями, спасшими живой мир лесов страны и общество Англии от таких веселых разбойников, были как раз шерифы, наподобие легендарного шерифа Ноттингема — врага Робин Гуда (35). Но нет им памятников, им стала памятником известная всему миру законопослушность и благополучие англичан. Все это не мешает британцам по праву считать Робин Гуда своим национальным героем, пусть легендарным — воплощением английского свободолюбия, боевого мастерства, юмора и мужества. В отличие от него, Салават Юлаев — персонаж реальной истории, его деяния и личные качества во многом исторически известны, и народ сделал его своим героем сознательно, именно за них. Конечно, идеализировав и приукрасив его образ в своем фольклоре.

То, что этот культ поддержало в своих целях и государство — вопрос иной; заметим лишь, что государство поддерживало и культы столь неоднозначных личностей, как Владимир Святой, Иван Грозный, Ермак, Петр Великий, А.В.Суворов, И.В.Сталин — в России, Наполеон — во Франции, Мустафа Кемаль Ататюрк — в Турции. Но это не означает, что все означенные деятели ничего не сделали для своего народа, и не заслуживают внимания, и, во многом — благодарности потомков.

Автор верно, хоть и недоброжелательно и не совсем точно, описал этапы становления культа Салавата. Но все его критические замечания по этому поводу откровениями ни для кого не являются, по крайней мере, в Башкирии. Общепризнанно, что культ национального героя башкирского народа, как и все подобные культы во всем мире — обобщенный, собирательный и романтизированный (45, с.185). Что в действительности Салават был лишь один из многих башкирских вождей повстанцев, даже в рамках Пугачевщины, не говоря уже о башкирских восстаниях вообще. Что народным героем его сделали не только трагическая судьба и личные боевые подвиги, но и редкое сочетание молодости, таланта поэта и певца, воинского искусства батыра и удачливого военачальника, поразившие народное воображение. От этого герой не перестает быть героем. Но главное, в образе народного героя обычно отражаются личности, отстаивавшие интересы своего народа.

Салават интересы башкир отстаивал, за что и навсегда поплатился самым дорогим для джигита — свободой. С точки зрения екатерининского законодательства Салават, конечно, нарушил присягу законной государыне (но не России, потому что верность присяге другому претенденту на престол, «Петру III», законному в его собственных глазах, он не нарушил до конца). В этом и обвиняет его Н.Швецов, замечая по этому поводу, что «Салават по натуре был авантюристом, …но прагматичным разбойником. Как любой авантюрист, он не гнушался предательством или жестокостью для достижения своих целей» (1, с.35). Проблема в том, что первой нарушительницей такой присяги была сама Екатерина Великая, чистокровная немка, отнявшая престол у своего законного государя и мужа, настоящего всероссийского императора Петра III. Но если бы этой замены не произошло, Россия не знала бы «века золотой Екатерины».

Суть позиции Швецова такова: «В наши дни… героизация Салавата выглядит анахронизмом. Более того, непредвзятый анализ его действий и идеологии позволяет поставить его в один ряд с современными полевыми командирами незаконных вооруженных формирований (а отряды Пугачева и Салавата, если применять к ним нормы современного права, таковыми и являлись), какие или орудовали или до сих пор продолжают творить зло в Чечне — Дудаевым, Басаевым, Масхадовым… И всевозможные памятники Салавату… сегодня выглядят оскорблением памяти тех простых русских крестьян, священников и работных людей, которые пали жертвой его подручных в далеком восемнадцатом веке» (1, с.46).

Если применять к героям «давно минувших дней» «нормы современного права», как придумал Н.Швецов, то Ермака следовало бы посадить в ИТК «Белый лебедь» (он — официально объявленный в розыск убийца и разбойник-рецидивист, в том числе по нормам права своего времени, так же как капитаны Френсис Дрейк и Рэлей, например), Суворова, Румянцева, Михельсона, Фридриха Великого, Наполеона, Нельсона, Вашингтона — объявить военными преступниками и заочно судить Гаагским трибуналом, а саму Екатерину, братьев Орловых и Потемкина, подарившего России Крым — арестовать полиции нравов. Подобный маразм прямо вытекает из логики нашего критика, и заметим, вполне в духе современной радикально-либеральной идеологии (см. например, В.Коротича или Н.Эйдельмана).

Именно чехарда дворцовых «бабьих» переворотов расшатывала монархическое правосознание и легитимность царствующих особ в народном самосознании — опору российской цивилизации, и привела к самозванству, включая грозную Пугачевщину. Процесс этот был ощутим не только в русском «самозванстве», он обсуждался от Москвы до самых до окраин. Вот в правление императрицы Елизаветы, в далекой Башкирии, в обычном разговоре между неким мишарским старшиной Янышем Абдуллиным и муллой Габдуллой Галиевым, старшина презрительно роняет: «в перешедшем от женщины к женщине государстве, и в подвластной женщинам стране… то, что ты заработаешь, ест собака, а твою спину и шею ест вошь… Нам и повернуться некуда — кругом огонь!» (17, с.92).

Упомянутый мулла — это Батырша, идеолог башкирского восстания 1755-56 гг. Башкирские восстания — без преувеличений, принципиально значимый, широкомасштабный и трагический феномен российской истории XVII-XVIII, так же, как и Пугачевщина, которая для башкир явилась их прямым продолжением. Но в отличие от последней, почти не изучаемый в российской средней школе, кроме школ Башкортостана. Говорю без всяких провинциальных комплексов: не зная истории этих движений, невозможно понять многие и многие процессы в истории России. Для самих башкир эта страница их прошлого не менее значима, чем для всех нас — Отечественные войны 1812 и 1941-45 гг. В них много жестоких и сложных строк, но изучать и помнить все эти события — необходимо.

Увековечить героев башкирских восстаний не позволяли в советское время, не позволяют и сейчас. О чем едва ли не в каждой своей работе упоминает профессор И.Г.Акманов (46; 47, с.48). И уже созданные памятники, произведения литературы и искусства, герб и празднества в честь Салавата — конечно, в действительности лишь одного из многих башкирских вождей даже в рамках Пугачевщины, — единственный широко доступный символ, позволяющий отдать дань памяти событиям кровавого и героического для башкир XVIII века.

С характеристикой и сравнениями Салавата с Басаевым мы еще разберемся. Пока лишь отметим, что в своем стремлении поучать автор доходит до прямой лжи: «Башкирские историки почему то не учитывают, что детство Салавата пришлось на годы, когда еще совсем свежа была память о восстании 1704-1711 гг., кровавом подавлении движений 1735-40 гг. и 1755 г.» (1, с.34). Кто не учитывает?! Когда и где? Во всех научных монографиях и художественных произведениях этот факт подчеркивается (48), как и в устном народном творчестве (баит «Карахакал и Салават»)! Начиная с романа С.Злобина, который открывается колоритным описанием кровавого башкирского восстания 1740 года под предводительством Карасакала.

(Башкирский батыр «Черная борода» (тюркск. «кара-сакал») — реальная историческая личность — он же «хан всех башкир» Султан Гирей, он же принц Шуна, он же «изгнанный брат» императора Джунгарии Голдана Церена (46; 60, с.217), он же каракалпакский султан Байбулат Хасанов, он же хан казахов-усуней Карахан (49), он же Миндигул Юлаев, башкир Юрматынской волости Ногайской дороги, претендент на башкирский, каракалпакский и джунгарский престолы, — «великий степной авантюрист XVIII века», по выражению Чокана Валиханова, чингизида, культового казахского просветителя и офицера-разведчика русского Генштаба в одном лице).

Вспомним эпизод из романа, когда пятнадцатилетний Салават перед своим первым набегом на завод поднимает руку с талисманом — угольком сожженного солдатами аула, и перед лицом своих сверстников клянется «всегда ненавидеть всех русских!». У Злобина было преимущество — он был известным московским писателем, лояльным к власти. Если бы в те же годы подобную ситуацию описал башкир — его бы, во-первых, нигде не напечатали, а во-вторых, сразу обвинили бы в «валидовщине», и поступили бы с ним в соответствии с директивой Жданова 1937 года о «пережитках башкирского национализма», с исходом, плохо совместимым с жизнью. Описанный С.Злобиным случай — плод писательского воображения, но вполне представимый в реальной жизни. Такие ладанки с угольками родных пепелищ действительно существовали у башкир (совсем как у Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце!»).

Естественно, в течение повествования мнение Салавата о русских меняется. Но разве такая трактовка неорганична? Сам г-н Шевцов с возраста пятнадцати лет никогда не менял своего отношения к людям? Просто С.П.Злобин пытался показать характер своего героя в развитии, как и положено в хорошем художественном произведении. На с.52 своей брошюры Шевцов обрушился на Г.Б.Хусаинова как раз за то, что в его книге «сложнейшая и противоречивая личность лидера башкирского национального движения (А.Валиди — Б.А.) предстает в виде полубога, гениального от рождения, и избежавшего какой либо эволюции в своем интеллектуальном развитии». У С.Злобина, Я.Хамматова («Салават»), Г.Ибрагимова («Кинзя») — не предстает, жизнь Салавата описана именно «в эволюции». Но, воистину, угодить нашему взыскательному критику нелегко.

Но повторяю, когда это было политически допустимо, историческая связь Салавата с повстанцами предыдущих поколений упоминалась в башкирской историографии, фольклоре и литературе постоянно. Правда, автор данных строк в одной своей статье упрекнул создателей школьного курса «Истории Башкортостана» именно за то, что этот факт, отчетливо выраженный в их монографиях, слабо отражен в учебнике для 8 класса средней школы — т.е. в конкретном, единичном случае (2).

В данной главе брошюры Н.Швецова вновь проявляется одна из особенностей «методологии» автора — использование мифотворческих технологий, в которых он сам обвиняет башкирскую историографию. «Одним из приемов, используемых сегодня в процессе этногенетического мифотворчества в Башкирии, является искусственная актуализация устаревших и не прошедших проверку временем концепций, принадлежащих ученым с мировой известностью. Это позволяет, прикрываясь ссылками на труды того или иного классика науки, освящать его именем различного рода собственные спекулятивные теории» (1, с.16). Золотые слова. Только кто определять будет, какая концепция «прошла проверку временем», а какая — нет? С каким уровнем аргументации судит об этом сам Н.Швецов, мы уже видели (см. гл. «Раздача слонов академикам»).

Но к этому, хорошо описанному им приему, сам Н.Швецов добавляет собственное «ноу-хау»: им используются концепции не просто «устаревшие», но принадлежащие иностранным авторам, в России и Башкирии малоизвестным. Подобная методика крайне неоригинальна, и рассчитана, прежде всего, на российского интеллигента, привыкшего безоговорочно доверять «тамиздату», включая даже откровенную ерунду, если только она освящена зарубежным логотипом. Еще А.С.Пушкин в своей «Истории Пугачева» едко высмеивал привлечение историком В.Б.Броневским в свой труд сюжетов бульварного немецкого романа «Ложный Петр III» (31, с.247). Аналогичные ссылки постоянно применяются нашей «оппозицией». Пример — толковое, но весьма среднее по уровню исследование Й.Гревингхольта, соответственно подправленное «редакторами от оппозиции» и предисловием Н.Швецова, и выдаваемое в Уфе за ошеломляющее откровение (50). Об этой книге я еще выскажу свое мнение в последующих главах, пока же вернемся к тексту Н.Швецова.

За неимением собственных доказательств «бандитской сущности» Салавата Юлаева, в качестве «иностранных экспертов» автор привлек немецкую исследовательницу Д.Петерс, француза П.Паскаля и русского эмигранта Б.Э.Нольде, произвольно цитируя куски их работ.

Профессиональным изучением Пугачевщины из трех вышеупомянутых занималась только Д.Петерс. И во всех процитированных Н.Швецовым фрагментах ее книги я не нахожу ничего, что подтверждало бы выводы Н.Швецова. Занимать объем повторным цитированием не имею возможности, поэтому проверять прошу по его брошюре (1, с.34-36). (За исключением удивительного заявления Д.Петерс, что движение башкир Салавата «проходило под исламскими лозунгами» (1, с.35), по поводу которого даже не историк Швецов был вынужден справедливо заметить: «весьма спорный вывод» (1, с.35)).

Каюсь, слава «крупного французского слависта, много лет прожившего в России, Пьера Паскаля (1890-1983)» (1, с.39) до моих ушей не дошла. Судить о его компетентности в данном вопросе по фрагментам, бессистемно набранным из его книги Н.Швецовым, я не в состоянии. А процитированные в брошюре фрагменты доверия как-то не вызывают, по своему сходству с бульварной литературой.

Это — эмоциональные выкрики о выкапывании башкирами из могил и уничтожении тел умерших русских (1, с.39) (довольно бессмысленное действие для занятых гражданской войной партизан, мусульман по вере, не правда ли?), ничем не подкрепленные документально. Единственное исключение — с опорой на источники описаны им переговоры Юлая Азналлина с крестьянами Саткинского завода, но именно они подобных ужасов не содержат (1, с.40).

Казалось бы, если Паскаль «писал, …опираясь на замалчиваемые советскими историками документы» (1, с.39), то и цитируйте эти документы, публикуйте их, и без комментариев все станет ясно. Но нет, целую страницу занимают «оскверненные трупы, разорванные на части» и прочие ужастики. Причем неясно, относятся ли они к периоду Пугачевщины или прошлых башкирских восстаний, или даже к воображению автора, подогретому личными воспоминаниями об «пережитых им ужасах Октябрьской революции и гражданской войны» (1, с.39). Действительно случавшийся факт разорения деревень Воскресенского и Верхоторского заводов, за отказ примкнуть к восставшим (обычная реакция пугачевцев любой национальности) (15), описан Н.Швецовым отнюдь не из «замалчиваемых источников», а по публикации советского историка М.Н.Мартынова (1, с.38-39).

Выводы П.Паскаля также весьма странны: «П.Паскаль считает, что страх русского населения перед башкирами не позволил пугачевцам взять Уфу» (1, с.40). Т.е. Уфу не взяли, потому что ее осадили «башкирцы и …есашные татары, помещичьи, дворцовые и экономические крестьяне» (1, с.39), а если бы они ее не осадили… то взяли бы? Еще один перл: «Военная коллегия» Пугачева, была создана, по Паскалю, с целью разбирать жалобы русских на башкир (1, с.39). Честное слово, я даже не знаю, как подобное «открытие» комментировать. Воистину «на такое токмо французы способны», как говорили в ХVIII веке. «Военная коллегия» самозванца была создана, задолго до его появления в Башкирии, в середине ноября 1773 года (15, с.282), причем ключевую роль в «Тайном совете» при ней играл башкирский старшина Кинзя абыз Арсланов, начальник всех инородческих сил Пугачева (15, с.277). А рассматривали подобные жалобы на местах «главный атаман и полковник Сибирской дороги» Юлай Азналин, его сын «бригадир» Салават Юлаев, «граф Чернышев» — казак Иван Зарубин-Чика, «фельдмаршалы» Иван Белобородов и Бадаргул Юнаев, «генерал» Юламан Кушаев, тархан Расул Ижтимясов, «полковники» Каскын Самаров, Сляусин Кинзин, Каранай Муратов, Канзафар Усаев, и мн.др. (15, с.293, 384-403). Странные судьи для защиты русских от «зверств башкир», не правда ли?

Б.Э.Нольде — личность действительно известная и уважаемая, но преимущественно в сфере теории международного права, но не истории. Разница существенная, поскольку, (привожу пример по собственной научной специализации), например, замечательного философа и правоведа И.А.Ильина, как историка цитировать без оговорок некорректно. (П.Б.Струве — можно, он известен и как историк) (2). И приведенная Швецовым цитата из труда Б.Э.Нольде, посвященного в целом отнюдь не Пугачевщине, носит чисто умозрительный характер, без претензии на источниковедческий анализ. Ее смысл прост — у башкир, по мнению правоведа, в период Пугачевщины не наблюдалось единства в действиях (1, с.41-42). И все. О Салавате вообще ни слова. В действительности глава «Усмирение Башкирии» из труда Б.Э.Нольде была впервые в РФ опубликована в «националистическом», по мнению Н.Швецова, журнале «Ватандаш» за 2000 год (№ 2, С.91-120). Цитаты, приведенные Н.Швецовым в его брошюре, взяты им без ссылок именно из этой главы. В самом подлиннике о Салавате есть только одно упоминание: «Действительно, в это время осталось лишь несколько отрядов, которые возглавляемые Юлаем и его сыном Салаватом, продолжали борьбу. Эти два предводителя были схвачены в ноябре 1774 года Суворовым (?!) и восстание закончилось» (С.117). И все, больше ни строчки.

Цитаты, произвольно вырванные из книг иностранных авторов (в двух из трех случаев — покойных, следовательно, неспособных отреагировать на произвольное цитирование своих трудов) Швецов дополняет собственными выводами, сделанными им за них.

«Спрашивается, мог ли Салават быть «интернационалистом», каким рисует его современная наука?» (1, с.35). Да, Салават не был интернационалистом, потому что таковых в его эпоху не существовало. А потому не топил националистов, набив их битком в баржи, не сжигал людей в топках, как это делали интернационалисты-большевики (20, с.285). И не посылал «ограниченные контингенты воинов-интернационалистов» на бессмысленный убой в чужую страну. А так же не бомбил города с мирным населением с санкции интернационального ООН и НАТО, как это делают интернационал-глобалисты сейчас. И никто в учебниках и серьезных научных трудах после советского периода «интернационалистом» его не называл, так что критик вновь опровергает то, чего нет в природе.

Но этнически терпимым, пусть, когда это нужно было для дела, он был. А это — уже большой шаг. Тем то и славен Салават, в том числе в русском фольклоре, что он был одним из первых, осознавших, что отныне интересы его народа требуют, насколько это возможно, избегать лишнего кровопролития по этническому признаку. И претворял эту мысль в дело, когда нужно — саблей и виселицей пресекая мародерство в своих отрядах (как и любое неповиновение военачальнику, что естественно со времен Чингисхана, поскольку мародерство ослабляет любые вооруженные силы, хоть башкирские, хоть французские, пример чему — печальная судьба Великой армии Наполеона в Москве). И процитированное в брошюре, широко известное дружелюбное письмо Юлая и Салавата от 10 сентября 1774 г. осажденным ими катав-ивановским заводчанам — тому свидетельство (1, с.40). И цитата из него Швецовым искусственно оборвана на самом многозначительном месте: «Когда ваши люди попадают к нам, мы их не убиваем, а отпускаем обратно невредимыми. А когда наш человек попадет к вам, то вы его держите в заключении, а иных якобы убиваете. Если бы у нас был такой злой умысел, коли пожелает того Бог, мы можем больше вашего поймать и значительно больше убивать. Но мы не трогаем ваших, ибо не питаем к вам зла». Устно осажденным было разъяснено, что «поджечь завод им не трудно — «могут кругом всего завода стену завалить соломой и сжечь»» (15, с.447-448) — прием, которым уже был взят Салаватом и Пугачевым город Оса, но применять его к Катав-Ивановску башкиры все же не решились, зная, что погибнут 2110 заводчан и беженцев, многих из которых они успели узнать лично за время совместной службы Пугачеву. Т.е. заводчане стали для них людьми, соседями, «подданными нашего государя», а не абстрактными врагами, «гяурами» в ненавистных солдатских мундирах.

Только почему Паскаль и Шевцов назвали этот ультиматум «лживым»? Башкиры кого-нибудь им обманули? Нет, они никого не обманывали, и все историки это знают. Сам Швецов не оспаривает того факта, что при сожжении заводов именно башкирские команды Юлая и Салавата предварительно выводили из них людей (1, с.41), а не сжигали их вместе с постройками, как случалось с башкирскими аулами в период предшествующих башкирских восстаний (46). Самый известный из последних — большой аул Сеянтусы, расправа над которым зафиксирована П.И.Рычковым (8, с.235-236). Для башкир это слово так же значимо, как Хатынь. И если подобные эксцессы случались и с русскими заводами, что со стороны башкир было поведением понятным и ожидаемым, то именно Кинзя Арсланов, Каранай Муратов, Каскын Самаров, Юлай Азналин и Салават Юлаев пресекали ненужную жестокость, что видно по их «фарманам» (приказам по армии) (44; 48). С целью восстановить элементарный порядок, а вовсе не из страха перед «простыми русскими, которые могут объединиться с правительственными силами и нанести сокрушительный удар по башкирам» (1, с.40). Во-первых, «простые русские» всегда прекращали свой бунт и «объединялись с правительственными силами», чтобы заслужить прощение, при первом появлении серьезных регулярных сил (15, с.449). Кроме закоренелых пугачевцев, дороги назад которым уже не было. Так что такая угроза Салавата не беспокоила.

В те времена, при ситуации паралича центральной власти, башкиры сразу становились господствующей силой на своих землях, поскольку были многочисленны, организованны, вооружены и сами считали себя единственными хозяевами своих земель (А.Доннелли). В данном случае — даже официально, поскольку Юлай являлся главой пугачевской администрации в этих краях, «главным атаманом Сибирской дороги», и мог делать все, что ему заблагорассудится. Пугачев воспрепятствовать башкирам никак не мог, поскольку на Урале он полностью зависел от них, они были здесь его главной силой, а он сам — их ставленником, так же, как для яицких казаков — на Яике. По свидетельству яицких атаманов, они выдали бы Пугачева еще после бегства из под Оренбурга, когда от его «Главной армии» осталась жалкая кучка беглецов, скитающихся по незнакомым и немирным просторам Башкирии, если бы неожиданно, 5 июня 1774 года, не явился Салават с трехтысячным башкирским войском (15, с.411; 31, с.149, 156-161). Если бы башкиры действительно желали «предательски его бросить» (1, с.38), то случай представлялся блестящий — в этот момент они могли перерезать и перевязать не только самозванца, но и всю его компанию, заслужив прощение. Вместо этого они разожгли Пугачевщину до ее апогея, в своих, конечно, интересах, как и ранее яицкие казаки. Но в этом их с восторгом поддержала вся русская и нерусская «чернь» (15, с.338).

Чтобы не повторяться, просто процитирую собственную статью примерно по той же тематике, что и брошюра Н.Швецова: «С точки зрения этнологического и цивилизационного подхода, Пугачевщина — грозный симптом разрыва русского суперэтноса; когда этнически и религиозно чуждые башкиры впервые оказались не только казакам, но и народной массе ближе, чем собственная элита. Этот культурный раскол, которому посвящена гигантская по объему литература — отнюдь не прогрессивное, как следует из советских и башкирских учебников, а одно из самых трагических явлений в русской истории. И самое гибельное последствие неизбежной модернизации. (В странах — лидерах модернизации, в Британии, например, такого явления не было, именно потому, что они были типичными колониальными империями, построенными на идеологии расизма; т.е. элита считала там «быдлом» не свой народ, как в России, а исторически не связанных с метрополией «цветных», и сам народ Англии разделял это мнение). Вся русская классика ХIХ века — титаническая культурная работа по преодолению этого «разрыва» (особенно Л.Н.Толстой), но работа незавершенная. Этот раскол закончился «удавшейся» Смутой 1917-20-х гг. (по нашему мнению — включая 1937 г. — как ее завершение), в процессе которой те же башкиры потеряли до 40% (!) своего населения. Но одновременно, этническая терпимость повстанцев — действительно замечательное подтверждение, во-первых, единства на суперэтническом уровне народов России-Евразии; во вторых — высокой степени цивилизационной (а не только политической) интеграции башкир в составе России. Особенно значимо в этом плане не столько участие башкир в крестьянских и казачьих ватагах, сколько готовность именно русских и вообще небашкир сражаться в составе башкирских дружин и под началом башкирских командиров. Это — свидетельство, хоть и страшное, столь же высокой культурно-цивилизационной совместимости и психологического доверия («комплиментарности», по терминологии Л.Н.Гумилева), как и, например, способность селится вместе или, позже — межнациональные браки. В учебниках внимание уделено только второму признаку, причем в устаревших и ритуальных терминах («совместная классовая борьба народов Башкортостана» и т.д.), что делает историческую картину искаженной и придает ей какую-то анархическую (принципиально противогосударственную) интерпретацию» (2).

И, помимо «башкирского войска» Салавата Юлаева, по всей Башкирии действовали десятки башкирских отрядов вполне сопоставимой численности, к которым, по выражению другого пугачевского полковника, Бахтияра Канкаева, ревностно присоединялись «мещеряки, татары, черемисы, чуваши, арцы (удмурты — Б.А.), люди всех общин», и, что очень важно, русские казаки и «голытьба». Но костяк отрядов в Башкирии был башкирским (это естественно, т.к. опытными воинами в этом краю были только они да мишари, а на Яике — еще казаки и калмыки). Они не только не выдали Пугачева, не только спасли его, но и дали ему возможность уйти к Казани, преградив путь Михельсону — главному преследователю «мужицкого царя». «Тем временем, спешившие в Поволжье вслед за Пугачевым войска только с 21 июня по 6 июля одиннадцать раз были вынуждены вступать в бои, навязанные им башкирскими повстанцами» (15, с.416).

И продолжали войну, когда все остальные уже усмирились, а сам Пугачев был сдан властям своими сообщниками, яицкими атаманами (15, с.450-466). Придирки Н.Швецова просто поражают своей развязностью и отсутствием логики. Верно сообщив, что «в боях под Осой Салават вновь был тяжело ранен», на следующей строке он заявляет, что «через день Главное пугачевское войско… двинулось на Казань, а Салават покинул Пугачева, якобы чтобы лечиться в Башкирии» (1, с.38). Почему «якобы»? Тяжело раненному командиру, и так всему в шрамах от ран, нахватанных им за неполный год непрерывной рубки (48), не нужно залечить тяжкое ранение? Он должен был сразу же тащиться на носилках за Пугачевым, на Казань, где его никто не знает? Где он не может набрать людей для пополнения своего отряда, и где нет возможности вести привычную для него войну в родных горах? А зачем он там нужен?

Сила Пугачева была не в численности его войска, которое в открытом бою, почти при любом численном перевесе, регулярные полки обязательно разбивали, если только сами солдаты не переходили на его сторону. Его сила — в отрядах служилого населения — башкир, казаков и мишарей, приученного к партизанской войне, а она возможна только в местах, которые партизаны знают. Нечего им в чужом, Казанском краю было делать, как нечего было делать имаму Шамилю за пределами Кавказских гор.

А в Поволжье его сила была в другом — в реально небоеспособном (не считая калмыков), но ужасном для дворян и их семей пламени «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» (А.С.Пушкин), который сразу охватывал огромные пространства, стоило Главной армии самозванца парализовать власть на местах. И гас при появлении регулярного воинства, оставив после себя сожженные усадьбы, оскверненные трупы дворянских детей, бар, купцов и ученых, повешенных «поближе к звездам» (как милостиво пошутил Емельян Иванович, приказав повесить случайно пойманного астронома) (31, с.179). Между прочим, современный исследователь утверждает, что в Башкирии подобной эскалации жестокости не было, поскольку почти не было помещиков и их жаждущих мести крепостных (Гвоздикова И.М.).

Там тоже шла гражданская война, лилась кровь, случались и совершенно дикие случаи (дикие для XXI-го, но не для XVIII века). Но все же все было прагматичней. Поскольку правосознание башкир и казаков, по определению обладавших правами, и, следовательно, осознанными интересами, было значительно выше, чем у бесправных крепостных крестьян или у задавленных нуждой и угрозой крещения инородцев Поволжья. Именно поэтому неудивительно, что, например, крестьяне села Мамадыш просили оказавшегося поблизости «походного старшину Кузменя Ишменова прислать «на постой в их село …команду из башкир, примерно в сто человек» (15, с.357) — как надежную защиту от любых мародеров.

Непонимание того факта, что правосознание служилого народа — башкир, лично свободных по закону и определению, значительно превосходило уровень правосознания крепостных масс, приводит Н.Швецова к новым обвинениям башкирскому герою. «Его жены и дети были схвачены офицерами регулярных войск в качестве заложников… (здесь и далее выделено мной — Б.А.). Салават опасался расправы над ними до вынесения ему приговора… и просил родных и друзей и родных прибегнуть к правовой защите семьи… Письмо Салавата отражает его убежденность в обязанности государственной власти следовать законам, оберегавшим башкир от крепостничества… Еще недавно, борясь с властью, теперь Салават искал у нее заступничества и справедливости» (1, с.42).

(Кстати, заложничество, к сожалению, широко применялось в Российской империи, вплоть до конца Кавказских войн, но никогда не одобрялось военными обычаями любого народа. Например, в феврале 1708 года, узнав о приближении 30-тысячного победоносного башкирского воинства к Казани, о повсеместной поддержке его татарскими, чувашскими, марийскими крестьянами, «Казанский губернатор Кудрявцев, который живущих в Казани татар жен и детей забрав в аманаты (заложники — Б.А.), прочих всех выслал против оных злодеев», т.е. отправил ополчение казанских татар в качестве «штрафбата», остановить повстанцев (30, с.53).

Т.е., фактически на убой, поскольку татар в Казани того времени было немного, а башкирские дружины Хаджи-Султана, Кусюма Тюлекеева, Алдара Исекеева, Исмаила-муллы к тому времени (с 1704 года, начала этого башкирского восстания, закончившегося в 1711 году), располагая намного меньшими силами, чем в 1708 г., уже отбились и от более многочисленных команд регулярных войск (47, с.31-32;). Кроме того, никак не меньшим, чем невольных ополченцев из Казани, было число татарских крестьян, на тот момент уже примкнувших к повстанцам.

Подробности дальнейшего покрыты мраком неизвестности. Известно лишь, что отряд казанцев вернулся в город без потерь, туманно объясняя, что восставшие «прогнаны», а орда башкир вернулась в Башкортостан (47, с.32). Рискну предположить, что казанские ополченцы не стали бессмысленно биться с башкирами (повторяю, в том году татарские крестьяне, в отличие от своих мурз, примыкали к повстанцам толпами). А просто обрисовали им, братьям-мусульманам, печальную участь своих семей, угрюмо объяснили, что, по этой причине, пройти к Казани повстанцы смогут только через их трупы, рассказали о солдатских полках, спешащих на помощь осажденным, и объяснили нулевую перспективу для полукочевников взятия крупного, подготовившегося для осады города с пятитысячным гарнизоном. Башкиры информацию оценили правильно, и спокойно вернулись домой, спалив и порубив по пути все, что горит и шевелится, выполнив все свои реально выполнимые задачи — поскольку легкая конница действительно не способна брать большие города, разве что с налету (30, с. 53).

Причем ни они сами, ни московские военачальники не считали их на тот момент побежденными. Напротив, назначенный главнокомандующим всеми силами для компании против башкир, князь П.И.Хованский остановился со своим войском на р.Каме, у Елабуги, на границах башкирских земель, официально зафиксировав, что имевшихся у него полков (12 тысяч военнослужащих, включая 9 тысяч солдат и драгун), плюс несколько тысяч калмыков и «вольницы», для похода в Башкортостан явно недостаточно, и вступил с башкирами в обстоятельные переговоры с заключением перемирия в мае 1708 года (47, с.33; 8, с.217). Тысячу раз прав А.С.Пушкин: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят постепенно, от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Только с начала ХХ века, по инициативе России, заложничество всемирно признано военным преступлением).

Но вернемся к Салавату и его письму, которое так возмущает г-на Швецова. Требования Салавата о законном обращении с его семьей в его письме из тюрьмы таковы же, как у любого политзаключенного или плененного участника осознанной гражданской войны во все эпохи. Скажем, любой рыцарь времен войн Алой и Белой розы и не думал отказываться в плену от рыцарских привелигий, и приговора по суду и закону (рыцарской казни через обезглавливание, а не через повешение, например). А статус старшинского сына, сотника башкир Шайтан-Кудейского юрта Сибирской дороги был также весьма не низок, что понимает и сам Швецов (1, с.43).

Тем более что сам Салават казнил людей (за исключением убитых им в бою) именно по приговору суда, пусть и самозваного (15; 49), и естественно, ожидал того же от своих противников. Совершенно верно, Салават боролся с екатерининской властью. Но когда же это он боролся с «законами, оберегавшими башкир от крепостничества»? Он боролся именно с людьми, эти законы в отношении башкир попиравшими!

Именно в период тяжбы его отца, старшины Шайтан-Кудейского юрта Юлая Азналина с заводчиками Твердышевым и Мясниковым, последними была предпринята попытка приписать к заводу башкир целой деревни (не пленных, как ранее, а именно обычных, свободных по закону и работавших по найму). Случай был первым и последним — после Пугачевщины наученные горьким опытом предприниматели подобных прецедентов не повторяли, и в этом — заслуга Салавата, его отца и товарищей по оружию. Они не стали смотреть на такое безобразие, сложа руки. Причем начали с законных методов охраны своих вотчинных земель и свобод — иска в суд (15, с.198). И лишь убедившись в повальной коррупции, волоките и бесполезности суда, решились на иные меры по защите законных прав своих земляков. Случай им представился, остальное — достояние истории.

Что толку было от реформ Екатерины, от закрепленных законом вольностей, если на местах российский суд нормально не работал, любой местный олигарх (Твердышев, Мясников, Демидов) или начальник низовых силовых структур (А.И.Тевкелев, Сулейман Янышев) творил, что хотел. Вот и результат — восстание. Об этой истории не мешало бы помнить и нынешним властям, что российским, что местным. Законы, даже придуманные такими депутатами всех уровней, как наши (а других нам Бог не дал: «Глас народа — глас Божий!»), должны выполняться! Это — аксиома, важная, иногда жизненно. Т.е. тот, кто ей не следует, накапливает риск не только своей жизни, но и жизни своей страны и народа. И зря думают, что коррупция — такая уж безобидная вещь, раз не предусмотрена никакими законами. Отменить законом ее невозможно. Но думать головой тем, кто ею увлекается, иногда полезно. Почитывая книжки по истории, например, благо грамотность в госструктурах теперь почти поголовная. Из них видно, что потрясения бывают отнюдь не только из-за «смены экономических формаций», «краха тоталитаризма» или «вмешательства иностранных спецслужб».

Салават воевал не против существования государства, монархии, имевшихся у башкир прав и обязанностей, а за претендента на престол в этом государстве, который, по его мнению, мог эти права оградить и расширить, а обязанности — упорядочить (что и сделало правительство, частично и с великим опозданием, в 1798 году).

В этом — т.е. в социально-политической и правовой осмысленности, пусть только в региональном масштабе — отличие движений башкирских повстанцев от слепой ярости крестьянской «голытьбы». Пугачев и его русские сообщники, например, обещали освободить все население от всех налогов и податей, всерьез утверждая, что «казна сама собой довольствоваца может» (15, с.419). Башкиры, напротив, никогда не выдвигали столь глупого лозунга, и даже в XVI-XVII веках, когда контроль центра над ними был очень слаб, а их восстания заканчивались фактически «вничью» с войсками Москвы, продолжали исправно вносить положенный «ясак», чему искренне изумлялся американский историк Башкирии А.Доннелли (60, с.220). Они всегда знали, что государство, хоть Орда, хоть Империя, не способно существовать без налогов, и были только против произвола в их сборе или неразумного увеличения.

Более того, налог (ясак), брался, по башкирским, да и по всем, понятиям, только с земли, и только в пользу России в целом, а не частных лиц, следовательно, был не только бременем, но и свидетельством их признания со стороны царей лично свободными землевладельцами. А добровольный внос ясака — свидетельством добровольности и договорной обусловленности их подчинения русской короне. Так же рассуждают и люди современного гражданского общества, гордо именующие себя «налогоплательщиками».

Именно поэтому одним из поводов к последнему, перед Пугачевщиной, башкирскому восстанию 1755-56 гг. послужила отмена ясака (47). У башкир возникло логичное опасение: если отменят ясак, то обязательно введут взамен что-нибудь похуже, например, подати, которые платят государственные крестьяне, чье положение было значительно тяжелее башкирского, не говоря уже о крепостных. Опасения отчасти оправдались — ввели запрет на бесплатную добычу соли — старинную башкирскую привилегию, и восстание разразилось (17; 46). Для крепостных подобный повод к бунту был бы просто непонятен. Но вернемся к другому восстанию — Пугачевскому.

«Пугачев бежал, но его бегство казалось нашествием» (А.С.Пушкин). Бежал с Урала, оставляя башкир, которых он призвал к Смуте, один на один с легионами одной из лучших армий мира, под водительством беспощадных «екатерининских орлов». Причем его первые сообщники, яицкие казаки, на самом Яике уже отошли от восстания. Так кто же кого «предал» (1, с.38)?

И башкиры не просто «ушли» (1, с.38) (как им и положено, ночью, растворившись во мраке, как тени, чтобы позже вновь обрушиться на не ждущего их врага), они ушли навстречу новым боям, домой, на Урал, где уже горели их аулы, где тогда еще неистовствовал неутомимый подполковник Михельсон и полки генерала Деколонга, и куда спешил регулярный корпус генерал-майора Фреймана.

На основе анализа исторических источников профессор Н.М.Кулбахтин верно заметил, что Салават, в отличие от самого Пугачева, бережно относился к своей дружине (оно и понятно, ее костяк — башкиры, его земляки и родственники), не давая своих людей в бессмысленную трату (51, с.33). В случае явного перевеса противника в бою, его конница могла мгновенно рассыпаться, оторваться от преследования и уйти (15, с.367). Но, в отличие от крестьянских толп, делала это без паники, осознанно, и быстро вновь собиралась в тот же боеспособный кулак, что явилось для губернатора Рейнсдорпа, генерал-майора Станиславского и подполковника Михельсона досадной неожиданностью (15, с.291, 391-393). Подобную тактику башкирской легкой кавалерии позже, во время наполеоновских войн, хорошо описал французский генерал Марбо (52).

Но, когда это было необходимо, например, с целью во что бы то ни стало задержать Михельсона, для спасения главных сил повстанцев, башкиры, наоборот, осознанно шли на верную смерть: «Михельсон между тем шел Уральскими горами. …Деревни башкирцев были пусты. Не было возможности достать нужные припасы. Отряд его был в ежечасной опасности. Многочисленные шайки бунтовщиков кружились около него. 13 мая башкирцы, под предводительством мятежного старшины, на него напали и сразились отчаянно; загнанные в болото, они не сдавались. Все, кроме одного, насильно пощаженного, были изрублены вместе со своим начальником. Михельсон потерял одного офицера и шестьдесят рядовых убитыми и раненными» (31, с.159-160).

Сам блестящий маневр, из-за которого Михельсон «потерял» Пугачева, во многом — заслуга башкирских вождей и их летучей конницы. Они не просто ушли, они всеми силами задерживали гусар Михельсона. Самое удивительное, что Н.Швецов об этом осведомлен (1, с.37), но, тем не менее, продолжает твердить: «Предав в свое время императрицу, башкиры во главе с Салаватом с тем же успехом предали и Пугачева» (1, с.38). И Михельсон, не смотря на суворовскую скорость своих переходов и героизм солдат, но именно благодаря свирепой самоотверженности башкир, опоздал.

Опоздал всего на один день, но Казань была Пугачевым взята и разрушена. В штурме Казани и в «прежестоком сражении» с выбившим пугачевцев из Казани Михельсоном принимал участие только «ограниченный контингент» башкир, во главе с начальником всех «инородческих» сил Пугачева, членом его Секретного совета, старшиной башкир Бушман-Кыпчакской волости Кинзей абызом Арслановым и «генералом» Юламаном Кушаевым. Но участие этого контингента было таково, что о нем вспоминают все источники, описывающие пугачевцев в Поволжье (15, с.450). Вспоминают, как о самой самоотверженной и грозной силе повстанцев.

И повязать Пугачева удалось только тогда, когда он расстался с Кинзей Арслановым, отряд которого растаял в боях на чужой земле. Когда и при каких обстоятельствах исчез Кинзя, не известно до сих пор (он не был пойман, и явно не был убит казаками-заговорщиками, о чем они не преминули бы доложить властям, поскольку Кинзя остался верен Пугачеву (до конца, как и Салават), занимал ключевой пост в Секретном совете при Военной коллегии «императора Петра Федоровича», и был истинным организатором потрясающего участия башкир в этой гражданской войне).

Башкиры действительно являлись одной из главных сил Пугачевщины, без которых она просто не состоялась бы как явление. По численности они намного превосходили яицких казаков (15, с.39), по боевому опыту, дисциплине и вооружению — почти им не уступали (точнее, уступали только в степени оснащенности огнестрельным оружием) (15, с.148-154) — в отличие от более многочисленных, но беспорядочных и почти безоружных толп «голытьбы» всех национальностей. И на родном Урале они были хозяевами положения. Потому и сжигались заводы согласно указу «Петра III». Да и кто такой Пугачев, чтобы им препятствовать? Великий гуманист и интернационалист? «Вешавший женщин и детей», насиловавший жен русских офицеров (31, с.118, 237), и требовавший от казахов, чтобы они разоряли русские пограничные города (зная, что в отличие от башкир, у казахов процветала работорговля) (53, с.480)?

И нанести «сокрушительный удар» «простые русские люди» (1, с.40) никому и никак не могли, именно потому, что военной силы собой не представляли, как и «простые люди» всех народов, кроме служилого сословия (на Урале таковым были казаки, башкиры и мишари). При прошлых восстаниях отряды крестьян («вольница») беспокоили башкир именно как банды мародеров, они были страшны только беззащитным старикам, женщинам и детям, поскольку обычно первое же столкновение с иррегулярной башкирской дружиной заканчивалось для «вольницы» плачевно (8, с.238; 30, с.53; 46). Тем более не могли они представлять собой угрозы для регулярных отрядов царицы, потому и вынуждены были признавать любую власть, сильную на данный момент. Заметим, что дело вовсе не в отсутствии у русских мужиков храбрости — когда нужно было, доведенные до отчаяния, они шли на верную смерть (15, с.364, 396). Дело — в полном отсутствии боевых навыков и воинского опыта. Не для ратных дел это сословие существовало — на то были казаки и служилые инородцы, те же башкиры, например. И, конечно, регулярная армия, набранная из крестьянских рекрутов, но вышколенных и вооруженных так, что, в свою очередь, казаки и башкиры представляли для нее не большую угрозу, чем мужицкие толпы — для самой иррегулярной конницы.

Заводы интересовали башкир только потому, что, во-первых, они занимали их вотчинные земли, во-вторых — как тыл, который желательно бы сделать спокойным, в-третьих, как возможные опорные пункты сопротивления регулярным войскам, источник оружия, фуража и артиллеристов, в-четвертых, как такой же потенциальный источник для армии противника. Последними тремя вопросами за всю историю башкирских восстаний занимались только сторонники Салавата и его отца, что служит принципиальным моментом для оценки этой личности. И за что честь ему и хвала, и от его потомков — башкир, и от потомков заводчан, уцелевших благодаря его мудрой политике.

Что касается тех, кто наоборот, не уцелел «от руки Салавата и его подручных» (1, с.46), то ответить можно только классическим, пушкинским: «Ужасный век, ужасные сердца!». В Александро-Невской лавре стоит надгробная плита. На ней выбита только одна надпись, без славословий и эпитафий: «Здесь лежит Суворов». Для русского сердца этим сказано все.

Между тем, например, в 1794 году, при штурме Варшавы суворовские «чудо-богатыри» устроили в пригороде польской столицы, Праге (не чешской, это другая Прага), чудовищный погром, зверски вырезав все мирное население. Зверски — не преувеличение, потому что казаки и солдаты убивали людей самыми необыкновенными способами, насиловали монахинь и т.д. (20, с.85). Прискорбная, но вполне обычная картина для того времени. Примерно то же самое происходило и с кочевьями ногаев, и при штурме Измаила. Но это не означает, что памятники Суворову — не нужны, поскольку «оскорбляют чувства тех простых… людей…» и т.д. по Швецову, с заменой слова «русских» на  «ногайских», «крымских», «польских». Потому что славен Суворов все же не погромом в Праге, а победами при Рымнике, Кинбурне, Измаиле, Треббии, Сен-Готарде.

Или печалится нужно только по погибшим русским людям? В этом случае о корректности Н.Швецова судите сами. Но тогда в 2006 году не следовало бы переносить на Родину прах генерала А.И.Деникина, вождя Белого движения Юга России — уж под его руководством «простые русские люди» истреблялись дивизиями. Про памятники красным командирам и большевикам вообще я уже не говорю. И что — всех их сносить, осквернять, забывать? Но тогда мы останемся без памятников. И без памяти. Иванами, не ведающими родства и интереса «к первобытным основам своей истории» (1, с.22), который почему-то очень возмущает г-на Швецова. Я думаю, народы Башкортостана, к счастью, настолько «неразвиты», что не хотят лишаться памяти и стыдиться своих предков, несмотря на все потуги носителей прогресса и глобализации, к которым, судя по покровительственному тону, относит себя г-н Швецов. «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости» — так считал А.С.Пушкин.

Много воды и крови утекло, пока люди стали понимать, что существуют другие способы борьбы за свои права, кроме вооруженного восстания. И преступление чеченских сепаратистов и «полевых командиров», с которыми, вслед за А.Дильмухаметовым, сравнивает Салавата Н.Швецов, состоит именно в том, что они методы кровавых XVIII-XIX столетий перенесли в век сегодняшний, отбросив свой народ в средневековье, в чем им сильно помогли федеральные политики, авиация и артиллерия.

Салават же действовал именно в рамках своей эпохи, и в соответствии с понятиями о чести, характерной для нее. И логика его действий была понятна всему населению России, и разделялась немалой его частью, принявшей ничуть не менее жестокое и разрушительное участие в Пугачевщине, чем башкирские воины (а другая часть этот бунт не менее жестоко подавляла).

Логика действий упомянутых автором Дудаева, Масхадова, Басаева, напротив, нормальными гражданами России не разделяется, причем для абсолютного большинства она была не просто страшна, она непонятна. Этот вопрос — болезненный, страшный, и в Чечне и во всей России раны еще не зажили. И просто непорядочно провоцировать еще не угасшие страсти исторически некорректными и не относящимися к делу сравнениями.

Между прочим, печальная участь официального герба РБ, который, к сожалению, мотивированно критикует автор брошюры, отчасти объясняется именно тем, что башкирские бюрократы оказались намного «политкорректней», чем наш «оппозиционер». Автор правильно сообщает, что: «Предполагавшаяся первоначально гербовая символика РБ, основанная на категориях древнебашкирского язычества (тотемизм)» была отвергнута (1, с.46), хоть и в этом он не очень точен — тотемическая символика у башкир имеет не языческий (почитание пантеона богов и духов), а этнографический характер. Свои родовые гербы-тотемы башкиры считали сакральными не более, чем средневековые рыцари — драконов и орлов на своих щитах, происхождение которых культурологически аналогично башкирским культам волка, коня и «птиц-покровителей», и вообще башкиры — мусульмане уже много веков.

Но автор неполно сообщает, почему «тотемная» символика была отвергнута. А причина в том, что общим «тотемным» символом башкир является волк, что и отражено в их фольклоре и самоназвании «башкорт» — «волк-вожак», «глава волков», в переводе с древнетюркского (54, с.9).

Варианты герба получились красивые, гордые, оригинальные, и соответствующие требованиям геральдики. Но подвело совпадение — тот же грозный хищник уже был изображен на гербе «независимой Ичкерии». Неприятных ассоциаций у руководства РФ правительство суверенного Башкортостана не захотело, и все подобные сюжеты забраковали.

Мое личное мнение — зря, потому что политическая ситуация и межнациональное согласие зависят не от рисунков и логотипов, дружественные отношения между народами нашей республики складывались веками, и поколебать их ни в чем не повинный «страж лесов и стад» не мог.

А еще потому, что политики приходят и уходят, а народ — остается, и красивый, геральдически корректный символ, отражающий вольнолюбивую историю и этноним башкирского народа, мне кажется, больше соответствовал бы своеобразию и достойному месту республики в России, и со временем понравился бы всем ее жителям. Не нужно считать людей за глупых и слабонервных истериков, способных упасть в обморок при виде стилизованного рисунка, в регионе, живущим спокойной и доброжелательной жизнью. Такая «политкорректность» пригодна для малокультурных американцев или разъевшихся жителей Западной Европы, слегка тронувшихся на почве всеобщего «плюрализма». Но не для наших людей, с их древней многонациональной культурой, естественной терпимостью, мудростью, юмором и патриотизмом.

По справедливому признанию Н.Швецова «герб Башкортостана подвергается в республике довольно сильной критике, в том числе представителями башкирского национального движения» (1, с.48). Хорошая ремарка к вопросу о «тоталитарности» «рахимовского режима».

На той же странице автор вновь поучает, теперь уже республиканское руководство: «Думается, что на том этапе политического развития для Башкирии более подошла бы символика, связанная с А.Валиди». Автор, видимо, не подозревает, что его совет давно выполнен: расцветка современного башкирского флага–триколора была предложена в свое время именно А.Валиди (56). (Возможно, что поэтому аналогична расцветка флага Узбекистана, в становлении религиозно-националистического движения которого (басмачество) А.Валиди также принимал видное участие) (71).

Одна из немногих полемических удач автора — критика отзыва М.М.Кульшарипова на публикацию С.М.Исхаковым переписки А.Валиди с М.Чокаевым, свидетельствующей о возможных связях башкирского лидера с агентами польской и советской контрразведки в период эмиграции (1, с.53). По существу, реакция профессора Кульшарипова была действительно не во всем адекватна. Но, по-человечески понятна, если учесть, что жизнь и творчество А.Валиди — предмет многолетних научных интересов уфимского профессора. И, положа руку на сердце, разве действительно не очевидно, что публикация «московского историка» выполняет политический заказ? Только не «соответствующих органов», как выразился М.М.Кульшарипов, и не платный, а пан-татаристкой идеологии, в рамках борьбы татарских и башкирских националистов, и по велению души. И разве не прав М.М.Кульшарипов в том, что подборка писем А.Валиди С.М.Исхаковым тенденциозна? Точнее, опубликована в рамках идеологической атаки определенных политических кругов Татарстана на Башкортостан?

Любые критические материалы в адрес руководства РБ и даже истории башкир с размахом публикуются в Казани и распространяются в Башкирии. Включая политологические исследования, посвященные авторитарным режимам в целом, к которым современный Татарстан относится ничуть не в меньшей степени, чем Башкортостан (50). Но при этом представляются они редакторами (Д.М.Исхаков (это не С.М.Исхаков, это другой Исхаков) и И.В.Кучумов) таким образом, якобы критика (точнее, анализ), в них содержащаяся, направлена исключительно против властей Башкирии (Й.Гревингхольт. Республика Башкортостан. Становление авторитарного режима. — Казань, 2006. Правильнее: «Региональная автономия и постсоветский авторитаризм. Республика Башкортостан»; согласимся, интонация подлинника несколько иная — речь идет о явлении в целом, исследуемом на одном примере из многих, а не о чем то ужасном и исключительном) (50). Это политологическое исследование сильно испорчено добровольными и недобросовестными информаторами (по совместительству — редакторами) его автора. Вследствие чего в серьезный научный труд вкрались примитивные пан-татаристские стереотипы и неточности, недопустимые для любого историка, иногда просто смешные.

Например, «Тюрки-мусульмане, они до революции чаще всего считались частью родственных им татар. (Кем «считались»? Саламом Тарджеманом (IX в.)? Ибн Фадланом (X в.)? Махмудом Кашгари (XII в.)? Правда, казанских татар, в отличие от описанных этими авторами башкир, тогда еще не существовало. Может быть, П.И.Рычковым, В.Н.Татищевым, И.И.Неплюевым, О.А.Игельстромом, В.А.Перовским, В.И.Далем? Ни один из них, ни один знающий администратор или историк так не считал, включая откровенных ненавистников башкир — А.П.Волынского и И.К.Кирилова — Б.А.)…В начале XX века под влиянием татарского национального движения у них (башкир. — Б.А.) стала формироваться собственная этническая идентичность. …За помощь большевикам в годы Гражданской войны они в марте 1919 г. первыми получили автономию в составе РСФСР» (50, с.10). Тех, кто не уверен в глупости подобных заявлений, подброшенных немецкому политологу, но точно списанных с низкопробных пан-татаристских брошюрок В.Имамова, а башкирским учебникам не верит, и самому в источниках копаться — лень, отсылаю к любой хрестоматии и «Материалам…» по истории Башкирии (55; 41) или к сборнику документов «А.А.Валидов — организатор автономии Башкортостана (1917-1920 гг.)» (56). Тем же, кто считает, что эти книги нельзя цитировать, потому, что их составили «националисты» (правда, Н.В.Устюгова и Н.Ф.Демидову отнести к таковым нелегко), отвечаю — в них опубликованы документы, судить о которых каждый может сам, вне зависимости от позиции составителя.

Ненависть татарских националистов к А.Валидову и к башкирскому национальному движению известна с самого зарождения их идеологии, начиная с Г.Исхакова (главного идеолога создания независимого «штата Идель-Урал») и С.Максудова. Она не иссякала в эмиграции, не иссякает и сегодня, у их последователей.

Причина ее понятна — как выразился философ Г.П.Федотов: «Казанским татарам уйти, конечно, некуда. Они могут лишь мечтать о Казани как столице Евразии» (57, с.451). Но даже мечтать об объединении Евразии под своим главенством в здравом уме весьма сложно без ассимиляции ими башкир — народа, этнокультурно наиболее близкого казанским татарам. Потому что ассимилировать остальных тюрок, например, казахов, для казанских татар намного сложнее. Башкиры ассимилироваться, естественно, не пожелали и не желают сейчас. (В исламском эмигрантском центре в Токио дошло, например, до разгона башкирским имамом и главой мусульманской общины Японии М.-Г.Курбангалиевым со своими людьми митинга Г.Исхаки и его сторонников, приехавшего туда проповедовать свой пан-татаристкий проект «штата Идель-Урал». Ветеран Гражданской войны, грозный шейх Муххамед-Габдельхай Курбангалиев честно предупреждал татарского националиста о последствиях, просил не мутить его паству. Предупреждениям неугомонный Исхаки не внял. Случай, тем более показательный, что все они были эмигрантами, но не стеснялись выяснять отношения даже в Стране Восходящего Солнца — таков был накал страстей). ( см. Юнусова А.Б. «Великий имам Дальнего Востока» Муххамад-Габдулхай Курбангалиев // Вестник Евразии. 2001. № 4 (15). С.83-116. ).

В случае с полемикой С.М.Исхакова — М.М.Кульшарипова перед нами эпизод очередной битвы мифов, только и всего. И если не превращать А.-З.Валиди в идола, (ведь ясно сказано: «Не сотвори кумира!»), то, что особо порочащего в «обнаруженных» (но не доказанных) С.М.Исхаковым «связях»?

Почти вся эмиграция в различной степени была вынужденно связана с разведками стран Антанты и мест пребывания — это исторический факт. Иногда — добровольно, чаще — в силу обстоятельств. Врангель, Краснов, Шкуро, Семенов, Кутепов — это только из самого высшего круга.

Принципиальных, вроде И.А.Ильина (между прочим, сторонника интервенции, а интервенции без разведки не бывает) и А.И.Деникина, либо аполитичных, как П.А.Сорокин, Н.А.Бердяев, П.И.Новгородцев и прочие безобидные философы, было очень немного, подавляющее большинство эмигрантов из военных и политиков с разведками сотрудничало. И не могло иначе. Во-первых, уже по прибытии все они проходили через обработку местной контрразведки. Во вторых, СССР, для большинства из них, в том числе для А.Валиди — враг (как позже — для А.И.Солженицына), а страны, давшие приют — защитники и возможные союзники по борьбе с большевизмом. Включая их разведку. И предательства в этом формально никакого не было, поскольку та Россия, которой они присягали, прекратила свое существование. Россию «подъяремную», т.е. Советскую, они своей Россией не признавали, а националисты могли не признавать Россию вообще.

Позже чувства многих эмигрантов стали меняться («Смена вех», евразийство, «возвращенство», национал-большевизм), и, в свою очередь, у советской разведки возникли богатые возможности для самых фантастических комбинаций (наиболее известное проявление — операция «Трест», смысл которой темен до сих пор). Нельзя забывать, что национальное самосознание и понимание патриотизма у тех, кто покинул Родину, и у тех, кто остался, так же, как у их потомков, прошли за бурное ХХ столетие очень разные пути.

Следует согласиться с автором в том, что тенденция к созданию мифологизированного культа А.Валиди в трудах некоторых башкирских ученых и публицистов имеет место быть, но не более того. Но тенденция очень слабая — и политически, и по аргументации, и непоследовательная. С одной стороны, как справедливо замечает автор, наследие Валиди до сих пор не раскрыто должным образом (1, с.49). Но тогда где же здесь «официозный культ»? Именно поэтому проведение научно-практических «Валидовских чтений», публикации и конференции, пробуждающие интерес к его жизни и творчеству — мероприятия вполне логичные. До сих пор не существует удовлетворительного памятника и улицы имени А.-З.Валиди — хотя они вполне уместны в республике, истоки политического существования и эволюции которой заложены его политической деятельностью. В отличие, например, от Узбекистана, где улицы его имени существуют. Присвоение Национальной библиотеке РБ имени А.-З.Валиди, не только башкирского политика, но и крупного ученого-тюрколога, вместо имени Н.К.Крупской, не являвшейся серьезной исторической и научной фигурой, и на историю Башкортостана никак не повлиявшей — шаг вполне корректный и здравый.

Официальная историография действительно не всегда последовательна в проведении простого принципа — любая история, в том числе национальная, интересна и богата именно тем, что сложна. История не бывает черно-белой. В ней не место идеализированным «житиям», которые превращают сложную, противоречивую личность в пошлый культ.

Естественный процесс возвращения к наследию А.Валиди не следует доводить до апологии, замалчивая исторические фигуры, расходившиеся с ним во взглядах и действиях. Например, у М.-Г.Курбангалиева — имама зауральских башкир, видного деятеля башкирского национального движения, убежденного монархиста, разошедшегося с А.Валиди по целому ряду политических вопросов, в эмиграции — главы мусульманской уммы Японии и Манчжурии, с валидовцами иногда доходило и до вооруженного столкновения. Причем его родной брат Харун, наоборот, служил в соединениях Валидова, а после их перехода в состав Красной Армии ушел к «белым», без всякого препятствия со стороны последнего.

М.-Г.Курбангалиев провоевал всю Гражданскую войну, сначала в башкирских войсках, а после их упомянутого перехода на сторону «красных» — имамом башкирского «полка Мухаммеда» (около 3000 бойцов) в корпусе Каппеля (известного широкой публике из сцены «психической атаки» в фильме «Чапаев»). Союзники у него были тоже специфические — белый атаман Г.М.Семенов и «Черный барон» Роман Федорович Унгерн фон Штернберг, захвативший Монголию, которых боялись даже сами белые. И вполне вероятно, что Курбангалиев сыграл идейную роль в становлении популярной в 1920-е годы мистической теории «панмонголизма» своего соратника — Черного барона. (Символику этой связи можно встретить в мистическом романе В.Пелевина «Чапаев и пустота», где барон Унгерн является смотрителем Валгаллы — загробного пристанища для всех, погибших с оружием в руках; а в образе башкира, наделенного сверхчеловеческой «степной силой», предстает страж перехода в иные измерения и чудовищного оружия, артефакта, способного уничтожать целые миры — «пальца Будды Амитабы»).

В общем, крутой был человек, шел по жизни, не гнулся, — а получил срок — отсидел от звонка до звонка 10 лет в советских лагерях. (Из специалистов по истории Башкортостана, насколько мне известно, судьбой этой колоритной исторической личности занимается только профессор А.Б.Юнусова (58, с.75-78, 81-82, 114; см. также ее процитированную выше статью в «Вестнике Евразии») и, в определенной степени, М.Н.Фархшатов (59, с.7, 18-25, 87, 92, 95-96).

Не даром сказано, «не сотвори кумира». Ибо Салават, Курбангалиев, Валиди были людьми, а не кумирами, со всеми своими слабостями, ошибками и подвигами, о которых нам, их потомкам, должно быть стыдно судить вкривь и вкось. Впрочем, сказанное относится скорее к предостережениям и пожеланиям, чем к констатации факта, поскольку преувеличенного культа А.-З.Валиди в Башкортостане все же не наблюдается.

Вывод: в первой части раздела, посвященной Салавату Юлаеву, автор допустил не только вопиющую бестактность, но и полное неумение доказывать свою мысль, нелогичность, искажения и прямые подтасовки фактов. Новые факты в тексте — отсутствуют, а заявленные суждения фактам противоречат. Часть главы, посвященная А.Валиди, написана более сдержанно, но опять же, ничего нового не открывает, и не на что не указывает, кроме стремления автора оскорбить отдельных людей и обратить на себя внимание. Вновь — спор ради спора.

7. «Некоренные»: изучение небашкирского населения в современной Башкирии или баллада об упущенных возможностях

Мы любим все:

И жар холодных чисел,

И дар божественных видений,

Нам внятно все:

И острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений.

А.А.Блок, «Скифы»

В основу методологии данной главы положен очень простой и недобросовестный прием: рассматривая «изучение небашкирского населения в современной Башкирии» автор отталкивается не от того, что сделано в республике в этом направлении, а от того, что теоретически можно сделать.

Таким образом можно опорочить любое явление, любой процесс. В Уфе построено величественное и самое большое в мире здание Татарского театра? Построено, но этого «мало». Лучше, если таких театров будет два, или три, или десять… Существует уникальное в России количество национально-культурных центров — татарских, чувашских, марийских, мордовских и мн.др. — мало, их должно быть больше, и вообще они недостаточно финансируются. То, что у многих соседей такие центры не существуют вообще, критиков не волнует. Мало, мало, мало. Или, например, у Вас зарплата — 10 тысяч рублей. Лучше, чтобы их было 20 тысяч? Конечно, лучше. Но всегда ли это реально? Увы! Поэтому Вы вряд ли пойдете к начальству с требованием ее повысить только на том основании, что Вам этого «мало» — нужны еще какие либо, более веские доводы.

С проблемой изучения русской культуры в Башкортостане подобных, веских доводов, Н.Швецов найти не может. Примерно одну из трех страниц данной главы его брошюры (1, с.55-56) занимает перечисление (естественно, крайне заниженное) того, что делается положительного в этом направлении. Но вывод удивителен — делается мало, недостаточно, и виноват в этом, конечно, «этнократический» рахимовский режим (1, с.57-58). Слово «недостаточно» применимо в науке всегда, любая проблема теоретически изучена недостаточно. Поэтому нас должно интересовать, не «достаточно ли» изучается культура русских Башкортостана, а изучается ли она вообще, кем, как, в каких аспектах — т.е. по научным и социологическим критериям.

В среднем, ситуация с русской культурой в Башкирии такова же, как и по всей России, пожалуй, за исключением отсутствия агрессивной пропаганды «либеральных ценностей», мутной волны «авангарда» и попсы, захлестнувшей столичные центры. Собственный, весьма развитый «авангард» в республике развивается, но здесь он носит характер поиска, а не откровенной пошлости «ню» и шизофрении «черных квадратов». Но это — тема отдельного разговора. Я не желаю юбилейно похваляться Нестеровским музеем, Аксаковскими днями и чтениями в Уфе, уникальной поддержкой фольклорных традиций любого народа, любой диаспоры, включая турок, латышей и чеченцев. Все это можно найти в любом официозном сувенирном справочнике, но самое удивительное, что многое в них — правда. Хотел бы затронуть только один момент, действительно требующей краткого пояснения, во избежание путаницы в умах читателей, которую пытается внести Н.Швецов. Это касается проблемы «этнического плюрализма», к которому он призывает, и методики освещения истории и культуры «некоренного» населения в башкирских учебниках.

Автор призывает к «этническому плюрализму» (1, с.59) (узнать бы еще смысл этого слова, за которое ратует Н.Швецов — это когда все «одинаково приятно смуглявые», как мечтал большевик Нагульнов в «Поднятой целине» М.Шолохова?). «Этнический плюрализм», которым автор предлагает заменить современные методики преподавания в Башкортостане — не просто ни к чему не обязывающее словосочетание (1, с.59). Поскольку в преподавании истории Башкортостана обязательно раскрывается участие других народов в жизни Башкирии (8, с.193-196, 200-205, 261-266, 270-287, 289-292, 293-300 (гл. «Крестьянская война 1773-1775 гг.»), 334-342, 362-367, 371-391, 405-437, 478-486), то автор имеет в виду явно не это. Другое дело — в какой мере это раскрытие осуществляется. Проблема в том, что «этнический плюрализм» не осуществим в полной мере нигде. И потому требовать его можно всегда, и всегда его будет мало.

Например, в рамках учебников по истории России, даже новой серии «Евразия», физически невозможно рассказать обо всех народах России. Хотя попытки осветить их историческую жизнь внутри России, конечно, присутствуют, как это и должно быть. Аналогична ситуация в Башкортостане. Башкирские учебники — единственные в мире, систематизировано излагающие историю Башкортостана, и конечно, башкирского народа. С пониманием которой ученики намного более ясным взглядом посмотрят на историю России в целом. И требовать от них большего — нереально. Тем более что преподавание истории Башкортостана в обязательном порядке дополняет обычную федеральную программу по истории Отечества (истории России).

Скажем, о культуре и быте русских крестьян прошлых веков ученик обязательно узнает и из федерального учебника. Уделять им объем в той же мере республиканские учебники истории, и не в состоянии, и не должны. Или автор понимает «этнический плюрализм» по образцу состояния дел Челябинской области, где история башкир — удел краеведов? (Притом, что в Челябинской области существуют два района, Аргаяшский и Кунашакский, с коренным, компактно проживающим башкирским населением, которые были включены в ее состав путем их вывода из состава БАССР).

Убежден, что в искусственной политкорректности наши люди не нуждаются — в них заложено достаточно умственных способностей, чтобы разговор об истории велся с ними серьезно, спокойно и вдумчиво. Без лицемерия и без сусальности, опостылевшей народу еще с советских времен. Такая, приглаженная история нашими учащимися плохо воспринимается — со скукой и недоверием. Они ищут альтернативные пути и находят их в мифотворчестве, которое действительно воспитывает в людях историческую шизофрению. Бороться с нею — долг каждого верующего и просто здравомыслящего человека. Ибо шизофрения историческая легко перерастает в шизофрению общественную — как это уже было — в Германии под нацистскими лозунгами, в России — под социалистическими, и в СССР — под либеральными. А иногда — плавно перетекая и в шизофрению медицинскую. Но с ней невозможно бороться, ставя на место одних мифов другие, как это делает Н.Швецов. По сути, плодя ту же мифологизацию, но с другими «фобиями».

Стереотипы, которыми наполнена брошюра Н.Швецова, вновь натолкнули меня на одну мысль, осуществить которую хотелось давно, но брали сомнения — актуальна ли она, хватит ли ума и умения донести ее до читателя? Дело в том, что не все из этих стереотипов — намеренная политизация или невежество, не все они принадлежат одному Швецову, многие из них распространены весьма широко. И Н.Швецов, как представитель «некоренных» (1, с.54-58), якобы радеющий о русской культуре в Башкирии, вместо своих эпатажных инсинуаций вполне мог бы заняться рассказом о стереотипах в русско-башкирских отношениях.

Тема эта очень модная и актуальная. Подобные книги о стереотипах в русско-еврейских, русско-немецких, русско-монгольских отношениях уже написаны (5; 9; 20). А вот о том, насколько по-разному представляют друг друга, своих соседей и окружающий мир русские и башкиры — книг мало, по крайней мере, книг научно-популярных, хотя материала — просто море.

Предлагаю эту тему любому неравнодушному исследователю, готовому к разговору не на уровне брошюрок Н.Швецова или В.Имамова. Если будет возможность и время — займусь ею сам. Пока же поделюсь своими наблюдениями по этому поводу в самых узких рамках — в рамках тематики, затронутой разбираемой мною брошюрой Швецова. Объем данного текста позволяет это сделать только крайне схематично. Да и читателю полезно немного отдохнуть от критики и политики. Поэтому представляю следующую, свободную от них главу.

8. О русско-башкирских стереотипах, или глава, которую не написал Н.Швецов.

Мне все народы очень нравятся,

И будь навеки проклят тот,

Кто черным словом попытается

Клеймить какой-нибудь народ.

Р.Гамзатов

1. Архетипные стереотипы восприятия. Следует всегда учитывать, что народы, даже живущие бок о бок столетиями, часто совершенно по-разному воспринимают одни и те же события и символы. Простейший пример — образ волка в восприятии русских и башкир. В славянском фольклоре он, как правило, играет отрицательную роль — злого, мрачного, часто глупого персонажа. Исключения редки и, как правило, именно этим интересны — «Иван Царевич и Серый волк» (помните чудесную картину Васнецова по этой сказке?). Последний пример настолько разнится с бытовым фольклором русских (великороссов), что приходит мысль о связи этого «исключения» с более древними пластами русской истории, связанными с тюркским элементом их этногенеза.

Дело в том, что у тюрок, в большинстве, в том числе, в особенности, у башкир (а также у монголов, чеченцев), волк — благородный и часто положительный персонаж фольклора. Это символ вольнолюбия — как единственное животное, которое невозможно приручить. Символ качеств, необходимых воину — сметливости, силы и быстроты, умения действовать и в одиночку, и в стае, бесстрашия, — поскольку волк — единственный хищник, постоянно нападающий на создания, сильнее себя самого: лосей, быков, зубров и т.д. Это страж лесов, степей и стад («санитар леса», как говорят зоологи). Понятно, что у оседлого населения, не практикующего набегов, и более далекого от природы, волк таких ассоциаций не вызывает.

Т.е. суть в том, что, возвеличивая какой-либо символ, люди часто совершенно и не думают придавать ему тех зловещих качеств, которые ему приписывает подсознание народа с другим опытом. Впрочем, поскольку на герб РБ серый охотник вряд ли когда-нибудь вернется, практического значения данная ремарка не имеет.

А вот культ Лебеди (Хумай-аккош) у башкир и у русских совпал. Причем без всякого заимствования друг у друга. (По крайней мере, именно у русских и башкир, а не их древнетюркских, древнеарийских и древнеславянских предков).

Образ коня для русских (исключая казаков) носит нейтральный характер, поэтому башкирам кажется, что его культа у русских нет, хоть подобный культ у башкир они вполне понимают. В действительности это не совсем так. Просто конь играл в жизни кочевников и земледельцев несколько разные роли, отсюда различие в восприятии его фольклорного образа.

Например, в XIX веке, т.е. когда культурные различия между русскими и башкирами еще сохранялись отчетливо, все наблюдатели, включая Л.Н.Толстого, зафиксировали, что бытовое воровство было у башкир очень мало распространено, по сравнению с их русскими соседями. За одним единственным исключением. Славяне готовы были смотреть сквозь пальцы на любую кражу, кроме конокрадства, которое каралось на месте, самосудом, и крайне жестоко (виновному вбивали в пятки гвозди, например). Для них, украсть коня — значило обречь человека на нищету, и возможно, на смерть.

Для башкир, казахов, каракалпаков, горцев Кавказа, наоборот, увести коня (а еще лучше, целый табун скакунов) — было удалью, рискованным молодечеством. Это — память о времени, когда лошадей у них было много, иногда — очень много. Для жителя степи и гор конь — символ быстроты и власти, товарищ, помощник и друг. Для земледельцев средней полосы — кормилец, прозаический, но жизненно необходимый.

Другое различие — отношение ко времени. Башкирам, в большинстве, редко свойственна пунктуальность, что также есть результат их исторического опыта, когда время измерялось естественными, не точными единицами — временами суток, года, положением Солнца. В их мире было некуда спешить, «собака лает — караван идет». Впрочем, русские так же в пунктуальности не чемпионы, и снисходительно относятся к подобной слабости у других. Так же, как башкиры, к сожалению — к пьянству — извечной беде России. Праздник, не знающий удержу — вещь, для них близкая и понятная; только до ХХ века они, мусульмане по вере, обходились при этом без алкоголизма («Пьяниц между ними нет» — отметил в 1893 году, в период тяжелого кризиса и обнищания башкирского общества, этнограф Лев фон Бергхольц) (25, с.78) — но время шло, а народы перенимают друг у друга, увы, не всегда самое лучшее.

А вот казанские татары, народ с элементами диаспорной цивилизации, временем привыкли дорожить больше, как и все этносы диаспорных цивилизаций — евреи, армяне и т.д. (Время — деньги!). Но архетипные проблемы — очень сложный, интересный вопрос (см., например, работы З.Я.Рахматуллиной), говорить о нем можно долго. Поэтому вернемся к стереотипам более актуальным.

Стереотипы исторические и литературные. Башкирам, а точнее, башкирским восстаниям, вообще не повезло в русской литературе. Т.е. образ башкир, причем описанный, как правило, очень благожелательно, в литературе России, конечно, присутствует. В советское время был выпущен даже многотомный сборник, где все эти упоминания (включая эпизоды из произведений А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Л.Н.Толстого) собраны и прокомментированы (61). Но очень важные моменты в русско-башкирских отношениях в русской классике пропущены, и, конечно, отнюдь не по чьему-либо злому умыслу — так распорядилась история, точнее, хронология событий. В XVII-XVIII веках, в период башкирских восстаний, русской классической литературы еще не существовало, а общественное сознание в эпоху Екатерины в отношении к инородцам вполне укладывалось в строки гимна Г.Р.Державина:

«Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый росс!

Бурной славой украшайся,

Магомета ты потрес!»

Рефлексии в русском высшем обществе того времени было не больше, чем у подростка-громилы, в экстазе мордобоя не обращающего внимания ни на свои раны, ни на чужие. Осмысление содеянного, рефлексия пришла позже, по мере взросления имперского общества. «Капитанская дочка» написана от лица героя, который во времена Пушкина мог быть только глубоким стариком, и роль башкир в ее сюжете, честно говоря, совершенно эпизодична, хоть и посвященный им штрих по-пушкински великолепен. Да и сама Пугачевщина была очень мощным, но завершающим аккордом в двухсотлетней вооруженной борьбе башкир за свои права и земли.

Именно после нее эти права и обязанности были окончательно юридически упорядочены, и для башкир с 1798 года настал новый период их истории — период Башкирского казачьего войска, в течение которого не произошло ни одного (!) масштабного кровопролития, на которые была столь богата башкирская история предшествующих столетий.

С разложением и упразднением Башкирского войска (1865 г.) в башкирском обществе наступил экономический, моральный и этнокультурный «кризис идентичности», сравнимый с кризисом общества российского после крушения СССР.

В любом случае, проблема драматического столкновения русской и башкирской культур волновать умы в пушкинское, и конечно, послепушкинское время, уже не могла.

В эту эпоху разразилась похожая война с другим мусульманским народом, точнее, с целой группой народов — кавказскими горцами. И сразу народившаяся русская литература ответила на нее настоящим взрывом, фейерверком, водопадом блестящих произведений. И каких! «Кавказский пленник» — в вариантах Пушкина, Лермонтова и Л.Н.Толстого, «Путешествие в Арзрум», «Валерик», «Герой нашего времени», «Гяур», «Мцыри», «Казаки», «Набег» — перечислять названия не хватит страницы, а за каждым из них — целая бездна оригинальности, таланта, глубины! Честное слово, при этом перечислении мне хочется бросить печатать эту главу и перечитать один из упомянутых шедевров. Например, «Хаджи Мурат» Л.Н.Толстого. Здесь и осмысление столкновения двух цивилизаций, и меткое описание Кавказа и горцев, спокойствие эпоса и пафос обличения, поразительные философские прозрения и самодостаточная эстетика слова, реализм без пошлости и романтика без лжи.

Если бы такие перья коснулись башкирских восстаний! В действительности, роль в истории России они сыграли по-своему не меньшую, чем Кавказская война. Сюжетов, достойных любого жанра — от авантюрного романа до эпической поэмы в них назовет немало любой историк. Но, к сожалению, такое сокровище, как русская классическая литература, одному народу, даже многим народам, объединенным в одну империю, дано явить миру только один раз, и в совершенно определенную эпоху. И естественно, что занимали лучших писателей России прежде всего драмы в истории, актуальные для их времени. В отношении башкир русские литераторы описывали то, что видели — не героический период их истории, а время упадка, разложения и превращения их общества в «общество разрушенное», по современной терминологии С.Хантингтона. «Пропадет, непременно пропадет башкир» — вот лейтмотив представлений о башкирах конца XIX века, совершенно (и справедливо для того времени) лишенный романтического ореола. Но это примерно все равно, что составить представление обо всем российском народе по типажам эпохи «прихватизации». Между тем, стереотипы, переданные через классическую литературу — по оценке М.Горького, «лучшего, что дал миру русский народ», отпечатываются в общественном сознании надолго.

(Разумеется, оценка Горького верна лишь отчасти, но верна — сколь бы ни был велик вклад России в мировую науку, искусство, политику, военное дело, но именно через произведения А.П.Чехова — в Британии, М.Ф.Достоевского — в Германии, Л.Н.Толстого — во Франции доходила и доходит до среднего потребителя творческая сила российского гения).

Следует помнить и о том, что Башкирия воспринимается русским сознанием совершенно иначе, чем, скажем, Кавказ, Казахстан или Средняя Азия. Щемящие русское сердце пейзажи, в которых Нестеров выразил всю красоту России, написаны им именно здесь, в Башкирии. На территории исторического Башкортостана происходит действие «Уральских сказов» Бажова, включая знаменитые «Каменный цветок» и «Малахитовую шкатулку». В Башкирии много поразительных по красоте мест, в окрестностях р. Демы, например, чья природа не отличается от средней полосы России — той земли, которая является этно-исторической родиной современных русских. Поэтому знание, что на этой, такой близкой русской душе земле, полыхали кровавые и продолжительные войны коренного населения против русских, и вообще, что эта часть России, как бы и не совсем Россия — весьма болезненно для русского человека. Что для кого-то они, русские, когда-то могли представляться в этом краю, как жестокие каратели и вероломные захватчики. Вероломные — потому что Башкирия изначально была не завоевана, а добровольно присоединена на договорных условиях 450 лет назад. «Завоевание» произошло уже намного позже, в XVIII веке, после нарушения царями этих условий присоединения башкир, в ходе подавления грозных башкирских восстаний.

Конечно, я очень упрощаю описание событий, башкирские восстания к «завоеванию Башкирии Россией», как определял их А.Доннелли, безусловно, не сводятся, и вообще вопрос об их характеристике и классификации является дискуссионным в исторической науке уже второе столетие. (Сравним, например, оценки следующего ряда исследователей: П.И.Рычков — С.М.Соловьев — М.Н.Покровский — Н.В.Устюгов — А.Доннелли — И.Г.Акманов). Но в данном случае уместно подчеркнуть психологическую сторону вопроса, не научное определение, а характер восприятия этого явления — у русских и башкир он весьма различен.

Отсюда — сокрытие факта башкирских восстаний, не только из идеологических соображений, но и по-человечески вполне объяснимое желание не касаться больной темы. Утаить их полностью было сложно — это весьма значимый феномен российской истории. Масштаб явления — от Волги до Тобола, от Перми до Кавказа; под угрозой осады башкирами оказывались Казань, Астрахань, Пермь, Уфа, Тобольск и Табынск, Самара и Саратов, не говоря о множестве городков и крепостей Закамской и, позже, Оренбургской линии. Потери со стороны армии и небашкирского населения исчислялись «многими тысячами» (особенно в 1681-83 гг. и в 1704-11 гг.) (3, с.543; 30, с.53, 296). А со стороны башкир, с появлением в России армии европейского типа и с переходом к «тактике выжженной земли» — многими десятками тысяч убитыми и погибшими от голода, в большинстве — женщин и детей. Для подавления восстаний привлекались мощные регулярные корпуса, например, в 1755-56 гг. их численность достигла 36000 военнослужащих (46; 47). Причем, бывало, что поражение от повстанцев терпели целые регулярные полки (55, с. 215; 46 с. 45, 49) — крайне редкий случай для XVIII века, когда превосходство европейской военной школы в мире стало подавляющим, что доказали постоянные и потрясающие поражения турецких и крымско-ногайских войск, еще полстолетия назад наводивших ужас на Европу. Отзвук «башкирских войн» разнесся из России от Кавказа до Гамбурга, от Стамбула и Крыма на Юге до Джунгарии на Востоке. Продолжительность оцените сами — их даты, не считая мелких столкновений и набегов: 1645, 1662-64, 1681-84, 1704-1711, 1735-40, 1755-56, 1773-75 гг.

Но даже в энциклопедиях даты башкирских восстаний произвольно путались и исчезали. В российских школьных программах они меняются и исчезают до сих пор (проверять прошу, сравнивая любые издания БСЭ, МСЭ (статья «Башкирские восстания»), а также федеральных учебников по истории Отечества).

Означает ли сие, что русские должны испытывать какой-либо «комплекс вины» перед башкирами? По моему, вряд ли. Прежде всего, потому, что сами башкиры невинными овечками тоже не были. А так же потому, что башкиры также были строителями и защитниками империи, в том числе Российской, причем весьма доблестными (А.Доннелли) (60, с.74). И еще потому, что «строители империи не совершали ничего исключительно скверного по понятиям своей эпохи. Говоря упрощенно, Российская империя строилась ничуть не более жестоко и не более страшно, нежели любая другая, а нравы русской армии совершенно не были грубее или злее нравов любой другой» (20, 178-179). Конечно, башкирам от этого было не легче, и от этого мужество их сопротивления произволу не становится тусклее. Одно лишь восстание 1735-40 гг. стоило им, по подсчетам А.Доннелли, 40 тысяч жизней (напоминаю, что численность башкир к Пугачевщине составляла около 250 тысяч человек (Р.Г.Кузеев), а всего населения России — 15 миллионов). (Подсчеты Н.М.Кулбахтина и И.Г.Акманова, несмотря на их аргументированность, я не привожу намеренно, поскольку они еще пессимистичней; а мне хотелось бы показать смысл событий по самым осторожным оценкам).

Но театральное заламывание рук или «комплексы вины» здесь неуместны — как явления болезненные, и, на мой взгляд, бессмысленные. Только следует придерживаться такта, рассуждая, например, о «малочисленности» башкир даже в родной республике, и помнить о том, что она во многом объясняется демографически непоправимой ценой, которую башкиры заплатили в кровавой борьбе за свои права и земли в период XVII-XVIII вв. и Российской Смуты 1917-1937 гг. (19).

По поводу последней, бесспорно, что страшную цену заплатило российское общество в целом. «Но есть и разница: в русских областях мы уничтожали, пытали, истребляли, ссылали самих себя. Мы сами раскололись, мы сами делали с собой что-то страшное. А на Украине, Кавказе и в Средней Азии мы вторгались в их землю, уничтожали, пытали, насиловали их, силой удерживали другой народ в своей империи. И ведь они имеют полное право не разбираться ни в том, каково приходилось нам самим, ни в том, какую идеологию мы исповедовали» (20, с. 314). Сказано несколько жестковато, но эта мысль относится и к башкирам. Они также «имеют полное право» и т.д.

Лозунг башкирского национального движения в 1917-1921 гг. был: «Мы не красные, мы не белые, мы башкиры!» (А.-З.Валиди). То есть пусть русские, евреи, латыши, татары с ума сходят, если хотят, а мы хотим немногого — защитить свои дома, получить те права, на которые потянем. Минимум — автономию, максимум — свою государственность, например.

Есть и другой нюанс — в процентном отношении потери башкир составили почти 40% их дореволюционной численности. Как описывает современный историк А.М.Буровский: «В Предуралье татары были лояльны к русским, их так же, как русских, раскололо разделение на белых и красных. А вот башкиры почти поголовно были против русского владычества, безразлично — красного или белого». «Некоторые народы просто категорически не хотят опять оказаться в империи. Число башкир уменьшилось на треть после войны с Советской властью в 1920 году. В 1897 году на Земле жило 1,5 млн. башкир и всего 1 миллион в 1926 году» (20, с. 255, 281) (в действительности в число потерь (весьма приблизительное) здесь вошли не только погибшие, прежде всего от голода и мора, но и записанные татарами). Но факт остается фактом — исчезло, по разным оценкам, от трети до половины башкирского народа.

Повторяю, от всех нас, без различия национальности, по отношению к историческим событиям требуется не «комплекс вины», не комедии «покаяний», а просто такт. Который у того же Н.Швецова, в том числе, по указанному поводу, к сожалению, не наблюдается.

Я согласился с приведенными цитатами из книги А.М.Буровского, вообще весьма охотно цитируемого мной. Но в его позиции есть и моменты, с которыми я совершенно не согласен, и касаются они именно нашей темы.

Проблема еще в том, что в случае с «башкирскими войнами» не применим целый ряд традиционных стереотипов российской историографии — прежде всего, о «моральном праве на защиту» русских от «вечной агрессии кочевников». Они разделялись и даже разделяются многими выдающимися русскими учеными самых разных убеждений — от Н.М.Карамзина (монархист), С.М.Соловьева (западник), И.А.Ильина (консерватор), Б.А.Рыбакова, Н.В.Устюгова и А.Г.Кузьмина (советские историки) — до А.М.Буровского (либерал-западник, но умеренный, эрудированный и умный, что большая редкость в современном российском либерализме), не говоря уже о публицистах попроще (Н.Эйдельман и т.п.).

Суть более распространенного из них в том, что нехорошие кочевники всегда нападали на Россию, набегали, угоняли земледельцев в рабство, и Россия, чтобы защищаться, была вынуждена их завоевывать. После завоевания очередных «агрессоров» на границах обнаруживались новые кочевые племена, и все начиналось заново. Интересно, что подобный стереотип применяем, начиная с С.М.Соловьева, даже к оседлому населению Казанского ханства (3, с.194). Какая то доля истины в нем есть. Но нигде, кроме самой России, такая интерпретация поддержки не находит (60). Легенда об «агрессивных кочевниках» детально и доходчиво разоблачена в свое время Л.Н.Гумилевым (9), отсылаю любознательного читателя к его трудам, широко известным.

От себя лишь замечу, что, по логике этого стереотипа, Германию следовало вообще стереть с лица Земли — уж она то представляла угрозу для России постоянно, а в ХХ веке два раза вторгалась на территорию нашей страны буквально с целью ее тотального уничтожения как государства. Причем только во время последней войны, которая у нас так и называется — Великая Отечественная, нанесла России несравнимо больше потерь, чем все кочевники во всех битвах всех времен, вместе взятые. Кстати, и сами немцы мыслили именно в рамках упомянутого стереотипа — на «дикую, скифскую» Россию нужно напасть сейчас, чтобы она не представляла собой опасности в будущем, чтобы сама не напала. Поэтому «завоевание для обороны» — положение, исторически и логически очень уязвимое.

Но дело даже не в неверности этого стереотипа в целом. Проблема в том, что именно к башкирам он исторически не применим. Потому что, в отличие от крымских татар, ногаев или даже казахов, башкиры никогда не занимались транзитной работорговлей. По крайней мере, в масштабах, исторически заметных для их русских соседей. Отдельные набеги — случались, даже запечатлены эпизодически в русской литературе («Князь Серебряный» А.К.Толстого и «Вадим» М.Ю.Лермонтова). Эксцессы в период восстаний, т.е. военных действий — были, что естественно. (Причем именно российские карательные войска угоняли и обращали пленных башкир в крепостные, включая женщин и детей, т.е. в иноземное рабство. Чем отличается такая практика от рабовладельческих набегов крымцев на славян — не могу понять. Особенно старались вылавливать, в массовом порядке, кузнецов (это — оружие!), законодательно (указы 1675, 1702 и 11 февраля 1736 гг.) запрещая башкирам иметь собственные кузницы (8, с.193). То есть, вгоняя народ в каменный век. Напоминаю, крепостного права у самих башкир не было никогда, что подтверждалось законодательством.). Были у башкир и рабы, «ясыр» из военнопленных, но их было немного, не больше, чем у яицких казаков, и уже их потомки становились свободными членами башкирской общины (баит «Мамбет»; 8, с.199) Но работорговли как явления у башкир не наблюдалось, что зафиксировано русским историческим самосознанием. Поэтому из него выпадает «моральное оправдание», часто применяемое к завоеванию Кавказа и Крыма (воспетое в «Фаворите» В.С.Пикуля, «Алмазной Золушке» А.А.Бушкова и в «Крахе империи» А.М.Буровского) (20, с.168-171; 68). Получается, что в Башкирии XVIII века русская армия жгла вместе с жителями деревни не врагов, а союзников — о чем просто не хочется думать.

Не хочется потому, что данный стереотип основан на краеугольной черте русского самосознания — оборончестве. Т.е. в нем присутствует потребность рассматривать все свои войны как оборонительные, как защиту, а не нападение. Поскольку исторически это совершенно не соответствует действительности, А.Авторханов и многие националисты всех направлений считают ее «лицемерием». Но мне кажется, что дело именно в весьма симпатичной потребности русской народной психологии.

Симпатичной потому, что у многих народов Запада такая потребность вообще отсутствует. Они не желают доказывать, что якобы оборонялись и были правы. Нет, они не скрывают, что нападали, завоевывали, и считают, что были правы! Они несли цивилизацию (как сейчас — «демократию») всяческим «диким аборигенам»!

Солдаты, несите в колонии

Любовь на мирном штыке,

С Библией в правом кармане,

С винтовкой в правой руке.

А если черная сволочь

Не примет наших забот,

Их быстро разагитирует

Учитель наш — пулемет!

Р.Киплинг

Вот так. Русские же считали тех же башкир не «наполовину бесами, наполовину людьми», как Киплинг индусов, а именно людьми, пусть и другого языка и веры. Потому что русский мужик по статусу и по жизни ничем не превосходил башкира. По крайней мере, до конца XIX века — скорее наоборот. А по отношению к власти, к элите положение масс, хоть русских, хоть башкирских, хоть британских, приниженно во все времена, просто в разной форме.

Но любой англичанин, которому дома цена была пять пенсов в базарный день, в древней, культурной Индии любого мудреца, йога, раджу по статусу превосходил. В том числе по закону. И именовался для местных не иначе как «сагиб», «мой господин». И, главное, сам искренне верил в свое превосходство. Крестьянин, тем более, казак в России — напротив, гордился знакомством с вольными степняками или горцами. Отсюда и легкость общения, братства между русскими и другими народами империи, о чем с завистью писали сами англичане: Д.Горсей, Р.Киплинг (в повести «Ким»), лорд Керзон, (20, с.185). И с гордостью — А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, И.А.Гончаров, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, Н.Я.Данилевский, Ф.М.Достоевский.

Потому то русские и выдумывали себе оправдания неизбежной трагедии империализма своего государства, что в свое генетическое превосходство над окружающими не верили. Опрадания империи, которая стала их судьбой, и во многом — судьбой, действительно славной.

И не нужно бояться, не нужно придумывать, якобы «Преподнесение истории Башкортостана как бесконечной череды восстаний создает угрозу сформировать у школьника убеждение о враждебности соседних народов по отношению к башкирам» (1, с.56). Не создает. По крайней мере, создает не в большей степени, чем «убеждение» у российского школьника «о враждебности соседних народов» всего мира по отношению к русским только потому, что история России — бесконечная череда войн. Но ведь такова же история большинства государств и народов — вся из череды войн, набегов, захватов. Что же делать, если так оно и было на самом деле? Врать?

Это не только аморально, это неразумно — правда откроется и отомстит за себя. Что уже произошло с советской педагогикой, школой и государством. Что поделать, если действительно, в отличие от народов Кавказа, помощь которым шла из Турции, Ирана, Египта, через них — от Британии и Франции, друг от друга, наконец, башкирские воины во время своих восстаний оказались в гордом одиночестве. Им, кроме безнадежного сопротивления регулярным имперским войскам, наоборот, часто приходилось одновременно воевать со всеми своими соседями — казахами, мишарями, калмыками, «вольницей» из пришлых. Просто у людей и народов в то время также были разные интересы, только и всего.

Но разве отчаянное упорство повстанцев не вызовет мыслей о возможностях человеческого духа вообще, в том числе у потомков не только башкир, но и тех же русских, татар, казахов? Например, описание взятия Казани Иваном Грозным в федеральном школьном учебнике серии «Евразия» построено именно так, чтобы вызвать восхищение мужеством обеих сражавшихся сторон. Разве это не пример, достойный подражания в нашей республиканской педагогике?

Как говорил Н.В.Гоголь, не надо народ считать глупее бревна. При тактичном и увлекательном подходе дети (и взрослые) сами во всем разберутся. В том то и беда, что современная школа не воспитывает вообще никаких убеждений! Плакались, что растили манкуртов, теперь плодим неучей. Воспитание патриотизма, правда, доступность и такт — вот что нам нужно от учебника. А какой же патриотизм, какая правда без этничности?

Следующий стереотип проще для опровержения, и опасен только своей связью с некоторыми, модными в среде интеллигенции, но весьма деструктивными штампами западнической идеологии. «В жизни Российской империи есть некий момент», совершенно отсутствовавший в Британской или во Французской колониальных империях, слабо выраженный даже у Австрийской империи, — Российская империя продолжала войну христианского и мусульманского миров» (20, с.166). Звучит, как вариация из модного ныне «Столкновения цивилизаций» С.Хантингтона (62). Цитируемая глава из книги А.М.Буровского так и называется: «Форпост христианского мира» (20, с.166). Согласиться с ним мешает тот факт, что «христианский мир» и не думал поддерживать свой самозваный «форпост» в лице России. Скорее наоборот. Симпатии и поддержка Франции — с XVI века, а весь XVIII-XX вв. — Британии и даже Австро-Венгрии были на стороне как раз Турции, Крыма, горцев Кавказа — против России. Не верите — вспомните историю Крымской войны, да и русско-турецких войн XVIII века.

Но вновь дело не столько в слабой аргументации этого стереотипа, сколько в том, что в случае с Башкирией он неприменим. Потому что борьба башкир отнюдь не воспринималась как прежде всего религиозная. Восстания башкир с политикой Турции были никак не связаны, хоть и элита России, и башкирская элита того времени пытались эту связь найти (посольство Султана Мурата в Крым и Стамбул в 1706 году) (46). Противоречия внутри страны народы России как непримиримую «битву цивилизаций» не воспринимали. Отсюда и парадокс — чем жестче становилась внутренняя политика Османской империи в отношении своих православных подданных, тем либеральней — политика России к своим мусульманам. Уже повстанцы Салавата вообще никаких религиозных лозунгов не выдвигали — их интересуют совсем другие проблемы. (У татар ситуация была несколько иная, но это — тема отдельной книги) (63; см. также мою рецензию на книгу И.М.Лотфуллина и Ф.Г.Ислаева «Джихад татарского народа»).

Итак, в неприменимости привычных исторических стереотипов по отношению к башкирским восстаниям — одна из причин их замалчивания, и главное, сложного восприятия рядовым россиянином. Между тем, это явление — очень интересное и сложное, его изучение говорит не о чуждости, а, наоборот, о глубокой интеграции башкир в российское общество. Говорит очень ясно для вдумчивого и непредвзятого взгляда. Просто башкиры всегда соглашались жить в России не на любых условиях, любят ее несколько за иное и по иному, но ничуть не меньше, чем русские. Потому что представления о нормальных условиях жизни у разных, даже братских народов несколько различаются. Этот факт нужно просто понять и принять. Потому что Башкирия находится в России, и жить в России башкирскому народу предстоит до тех пор, пока наша страна существует.

Но еще труднее понимание того, что жители этой земли, которых русские знают уже полтысячелетия, искренне считают себя вправе вести совершенно не так, как они сами. Дело не в этнографических различиях: языке, костюме, обычаях — как раз к ним русский народ традиционно более, чем терпим. А в различиях стереотипов именно исторического, политического поведения.

Например, людьми, воспитанными советской историографией, непривычно воспринимается тот факт, что в Пугачевщину башкиры преследовали, прежде всего, свои цели, которые далеко не во всем совпадали с целями всех остальных участников. Но что же в этом плохого?

Впрочем, по сословному эгоизму яицкие казаки в этом движении намного превзошли башкир, сначала затеяв эту гигантскую бойню с целью «тряхнуть Москвой», т.е. выразить протест против ущемления своих привилегий, проще говоря, шантажировать «центр», а потом сдав самозванца властям.

Башкирские вожди, включая Кинзю, Юлая и Салавата, напротив, один раз приняв, в своих, конечно, целях, «Петра III», как своего сюзерена, в большинстве остались верны ему до конца, по крайней мере, перечисленные инициаторы этой акции. И даже более чем до конца, продолжая воевать, отвергая все предложения о сдаче за помилование даже после того, как всем стало известно, что Пугачев схвачен (15, 461). Но именно самостоятельное поведение башкир воспринимается некоторыми психологически неоднозначно.

Еще более яркий пример: тот факт, что воинские части Башкирского корпуса во время Гражданской войны по нескольку раз (как и казаки) переходили то на сторону «красных», то «белых», русскими воспринимается скорее отрицательно, как «предательство». Башкирами, напротив, нейтрально либо положительно, как свидетельство того, что эти части — именно башкирские, и защищали интересы не Ленина или Колчака, а в зависимости от обстановки, прежде всего свои собственные, башкирские интересы. В частности, воевали за тех, кто даст Башкортостану автономию.

(Что мешало самому Колчаку это сделать? Хотя бы формально, во время войны, как Ленин и Сталин? Кстати, казачьи командиры — Дутов (сначала), Семенов, Унгерн, были не против этой идеи. Именно нежелание «белых» идти на компромиссы в национальном вопросе, возможно, погубило Белое движение, лишив его союзников. И наоборот, усилило Красную Армию отличными латышскими, эстонскими, башкирскими и прочими нац.частями). И автономию получили, и воевали башкиры именно по договору с большевистской Россией, как и присоединились к России царской в 1557 году. И это не мешало им считаться весьма желательными, стойкими и верными солдатами на любом фронте.

По поводу отношения к подобным фактам некоторых наших современников хорошо, хоть и жестко сказал А.М.Буровский: «Большинство русских до сих пор почему-то убеждены, что все инородцы просто обязаны жить в нашей империи! Если они не хотят этого — значит, предатели. Грузины и узбеки, по их мнению, должны соотносить перенесенное ими со страданиями самого русского народа и приходить к выводу, что всем было одинаково плохо. Эстонцев и азербайджанцев должно невероятно волновать, какими идеологическими догмами заболели русские в начале XX века и как протекало заболевание. Специально для этих людей сообщаю — вам ничего и никто не должен, господа» (20, с.314).

Из непонимания этой простой мысли — распространенность стереотипа о «даровании» большевиками автономии Башкирии. Определенные признаки автономии в составе России в башкирском обществе присутствовали всегда, за исключением краткого периода 1865-1917 гг. (2). Башкиры вошли в состав России на договорных началах, и сами башкирские восстания были борьбой именно против нарушения этих начал. Главными из которых были элементы автономии экономической — вотчинное право на землю, увязанное с собственной этно-социальной структурой именно башкирского этноса, религиозной — право на свободное исповедание Ислама, социальной и правовой — особый, «башкирский» привилегированный статус, близкий к казачьему, обусловленный службой в собственных вооруженных силах, перешедших в подчинение России, и судебной — в низовых звеньях суда (шаригат) (15, с.190). Элементы политической автономии были таковы, что позволили, например, американскому историку говорить о «формальном» характере управления, «слабой административной власти русских в Башкирии» вплоть до «великой башкирской войны» 1735-1740 гг., а башкирские восстания XVII-XVIII вв. называть «русско-башкирскими пограничными войнами» (60, с.55,58,64,90,219-220).

Не существовало только автономии национально- и территориально-политической, юридически закрепленной в современных терминах. Таковую провозгласил I Всебашкирский съезд 20-27 июля 1917 года и Башкирское шуро (центральный совет) своим фарманом (указом) № 2 от 16 ноября 1917 г. (56, с.7, 40-53, 67) , и требовало и развивало правительство самопровозглашенной Башкирской республики (Башкирское Шуро) на протяжении всей Гражданской войны. В целом башкирское население было настроено антибольшевистски, об этом говорят все источники, включая фарман Шуро № 1, от 11 ноября 1917 г., констатировавший, что в результате Октябрьского переворота «Личная и имущественная безопасность людей потеряла всякую почву под собой», а потому башкирам следует объединяться и полагаться только на себя самих, и брать власть в свои руки на началах «территориальной национальной автономии»: «Башкирский центральный совет не подчиняется чьей либо власти… он занят работами по освобождению всей Башкирии от власти других» (56, с.56-61).

Но главным для них была не абстрактная принадлежность к «красному» или «белому» движению, а защита своих местных, национальных интересов. Причем, в отличие от «тюрко-татарского» «автономного штата Идель-Урал», также самопровозглашенного в Уфе пан-татаристами (предложившими само слово «башкир» исключить из лексикона), но оставшегося на бумаге, под идею Башкирской республики удалось собрать реальные воинские силы — Башкирский корпус в две дивизии и множество партизанских отрядов самообороны. В том числе потому, что под призывами Валидова была существенная экономическая основа — защита башкирского вотчинного права на землю, у теоретиков «Идель-Урала» отсутствовавшая по определению. Дивизии были недоукомплектованные, но боеспособные, а найти полнокомлектную дивизию без текучего состава (проще говоря, без дезертирства и партизанщины) во время Гражданской войны было нелегко на всех фронтах. Среди офицеров корпуса служили не только башкиры, но и русские, татары, поляки, украинцы. Они воевали — за островок нормальной жизни в океане человеческого безумия. За Башкирскую республику, где, они знали, никто не запретит слово «татар» или «казак» и не проведет подразверстки.

Те башкиры, что до конца остались с «белыми», под командой М.-Г.Курбангалиева и Г.Тагана, также были за автономию, только не в столь бескомпромиссной форме, и не под руководством Валидова (в частях Г.М.Семенова М.-Г.Курбангалиев исполнял должность «председателя Военно-национального управления башкир восточной окраины») (59, с.22).

Что касается легитимности, то Башкирский Учредительный курултай и Башкирское шуро (позже — Башревком) обладали ею не в меньшей степени, чем правительства Ленина — Троцкого, Колчака, Уфимской, Самарской, Сибирской директорий, Скоропадского, Петлюры, имама Гоцинского, атамана Краснова, Семенова, Врангеля и т.д. — все они были самопровозглашенными.

Чуть легитимней было Временное правительство князя Г.Е.Львова и А.Ф.Керенского, которое башкиры признавали (56, с.50) — его успели признать и союзники, но какой поддержкой последнее пользовалось в народе — судите сами. Вообще, была закономерность — все, кого союзники признавали, немедленно плохо заканчивали. Колчак, например. Какая то неслучайная случайность. О ее сути с горечью догадался в эмиграции А.Н.Толстой: «Создается ужасное впечатление, как будто им нужен только самый факт гражданской войны, и чем она будет дольше и разрушительнее, тем лучше для англичан» (роман «Эмигранты»).

Но самое главное, антибольшевистское по убеждениям правительство А.-З.Валидова было признано большевиками, будущими победителями в Гражданской войне, позже признанными всем миром. Признано до отправки башкирских частей в действующую Красную Армию, до их «помощи большевикам» (50, с.10), а не «за» нее. Автономия Башкирской республики была юридически закреплена 20 марта 1919 года на условиях перехода Башкирского корпуса на сторону Красной Армии (56, с.7). Т.е. не «в благодарность», а «на условии», как и положено между формально равноправными на момент его заключения сторонами. Договор Ленин, Сталин — Валидов о создании Башкирской республики в составе Советской России является первым договором о национально-территориальной автономии в истории России. Причем договором, «взятым за образец» (оценка В.И.Ленина). Добавим, что в случае распространения сходной модели территориально-государственного устройства на весь СССР, как и предлагал И.В.Сталин, не существовало бы юридической возможности развала страны, осуществленного в 1991 году. Модель автономизации предполагала ограничение рамками бывшей территории России, то есть изначально несла в себе идею ее геополитического единства. Но СССР структурировали по другой модели, осуществленной Лениным — Троцким, как основа будущего «земшарного Союза». И тем самым восстановили против нашей страны весь остальной, «свободный мир», жупелом «Советской угрозы» (2).

Существование национально-государственных образований в составе России после распада СССР, напротив, сохранило свою жизнеспособность, как форма, выработанная самой историей. И истоки ее — в договоре Ленин, Сталин — Валидов. Просто это позже нарушенный одной стороной договор. Как пакт Молотова — Риббентропа, например.

Конечно, это нарушение было предсказуемо. С упрочением неизбежной после любой гражданской войны диктатуры победителей, Башкирская республика несколько раз меняла свои границы (иногда — произвольно, как отторжение Аргаяша и Кунашака без сохранения ими даже обещанных элементов культурной автономии, иногда — экономически неизбежно, как присоединение Уфимской губернии) и название (БАССР), а сама автономия стала носить декларативный характер. Но суть процесса была глубже. Были активизированы очаги создания кадров национальной бюрократии и национальной интеллигенции. (Этот процесс был весьма точно спрогнозирован философом Г.П. Федотовым) (57).

Революция, в своих целях разложения центральной власти, сначала всячески провоцировала активизацию сознания нерусских народов России. В длительной борьбе за национальное самоопределение были созданы национально-государственные образования, формально обладающие автономией: Башкирская АССР, Татарская АССР, Дагестанская АССР и др., не говоря уже о «союзных» республиках Закавказья и Средней Азии, получивших после распада СССР, все возможности для самостоятельного государственного развития. Политическая автономия была чисто формальной, но элементы национально-культурной территориальной автономии (единое административно-территориальное устройство, статус башкирского языка, как государственного, национальная печать, театры, библиотеки, квоты для поступающих в ВУЗы «коренных»), безусловно, получили определенное развитие. Процесс этот был не простой, но он шел (2).

Но главное, в России победили именно политические силы, при которых, пусть и в искаженном виде, автономии существовали, а те, которые не пожелали с ними смирится — проиграли. Так что автономия Башкирии, и исторически, и социологически — отнюдь не «выдумка большевиков» — это результат сложной борьбы реальных исторических сил. Между прочим, П.А.Сорокин, русский патриот и эмигрант, ведущий социолог ХХ века, высоко оценил национально-территориальную структуру СССР (64). Для своего времени в ней действительно сочеталось немало целесообразного, по крайней мере, по сравнению со старым делением на губернии, хоть, конечно, немало и «заложенных мин» и «скелетов в шкафу». Заметим, подписанный с Башкирской Республикой договор был не просто первым, но прецедентным и локальным. Т.е. большевики не осуществляли заранее задуманную схему для всей страны, а примерялись к обстоятельствам. О том, каким будет территориально-государственное устройство других регионов бывшей России, там не говорилось ничего. Автономия оказалась по плечу именно Башкирии. Это также следует иметь в виду, рассуждая о преимуществах «губернизации» над «федерацией» или наоборот.

Еще одна стереотипная мысль: национально-территориальные образования нам не нужны — будем, как в Америке. Лучше всего на эту неумную идею ответил А.Авторханов. Он просто пояснил, что Россия — это не Америка, население которой состоит из американцев, т.е. людей со всех концов света, пожелавших стать американцами. Этносы России, напротив, в большинстве, включая и самих русских, — коренные. Как этносы, они и не думают становиться русскими. Только при этом условии народы страны уже столетия являются лояльными россиянами. Русификация немедленно превращает их из защитников России в ее тайных и явных врагов.

Ассимиляция как явление, конечно, полностью никогда не исчезнет. Это — процесс естественный, как война или конкуренция, только нужно помнить о его болезненности и конфликтности, и не присваивать исключительное право на нее своему народу. Как это позволяют себе, например, доктора исторических наук Д.М. и С.М.Исхаковы. Но главное, нельзя делать ассимиляцию насильственной (а в современную, «информационную» эпоху, зомбирование заменило крещение в реке под дулами мушкетов). И вообще, хорошо бы вести себя в рамках уважения ко всем культурам и народам. Тем более — к братским. Ассимиляция насильственная, по крайней мере, поначалу, не просто увеличивает более сильный народ, а создает в нем множество маргиналов, легионы «бесов», зависших в пропасти между двумя культурами, и не воспринявшими по-человечески ни одной (5).

Цивилизованное течение ассимиляции — это когда представители одного этноса сами стараются включиться в другой. В этом случае в ней нет ничего плохого. Но все хорошо в меру, в своих пределах. Предел такой ассимиляции башкир русскими и татарами, на данный момент, по-моему, наступил (она и так впечатляюща). Подвергаться дальнейшей ассимиляции башкиры ныне не хотят и не готовы, даже во имя идей российского или тюркского единства, которые они всегда одобряли.

Л.Н.Гумилев справедливо считал, что залогом прочности российского суперэтноса является именно искреннее умение сохранять это «единство в многообразии» (9). Возможно, это и есть искомая «русская идея».

Что касается политического оформления автономии, то в наших условиях она необходима для существования любых признаков автономии вообще, включая культурную. Потому что сохранить государственную поддержку национальной культуры возможно, только имея политический вес в российской политически-бюрократической иерархии. Выдвигать деятелей национальной бюрократии только всеобщим голосованием не получится — именно из-за подавляющего численного преимущества русского населения в России, и значительного — в автономиях.

А когда забываются национальные нужды нерусского населения только из-за того, что оно на своей исконной земле не составляет арифметического большинства — это просто опасно для общественного здоровья и политического климата. Башкирская Республика — БАССР — Республика Башкортостан обладают юридической, исторической и политической преемственностью. Их эволюция протекала в ходе исторических проб, ошибок, экспериментов и компромиссов, часто кровавых. А потому автономия Башкортостана с исторически определенной оптимальностью, следовательно, прочно, встроена в общероссийские государственные структуры. Иные, придуманные варианты, таким качеством не обладают.

У нас накоплен огромный, не имеющий аналогов опыт сосуществования, в том числе его политического оформления. И игнорировать его только потому, что якобы «в Америке лучше» — неразумно, мы уже проходили это и в 1917, и в 1991 году.

Сложнее с башкирскими стереотипами о русском народе и российской истории. Сохраняя всю свою самобытность, башкиры настолько давно и прочно интегрированы в организм России, что их стереотипы мало отличаются от путаных представлений этнических русских о самих себе и своей истории. Даже усиленно тиражируемые западнической печатью, истерические крики об «империи зла» и «имперских амбициях русского народа» среди них как-то слабо распространены. Панисламистская и пантюркистская пропаганда в Башкирии развития также не получила, что вынужден признать даже Н.Швецов (1, с.24), но это не мешает башкирам оставаться правоверными мусульманами и чувствовать культурную близость с другими этносами тюркского мира. Возможно, потому, что сами башкиры также строили Российскую империю, не растворяясь в ней, и у них был уникальный шанс смотреть на нее и изнутри, и со стороны. И замечать в ней отнюдь не только плохое. Эту черту отметил в них еще в середине XIX века В.И.Даль (тот самый, создатель «Толкового словаря русского языка») (67).

Главное — не допускать в людях ущербного комплекса неполноценности. До XVI века история Башкортостана была не связана с историей России. А потому мы, башкиры, узнаем из школьной программы и то, что происходило с древними славянами или князьями Киева, и то, о чем школьники, скажем, Рязани не имеют представления — о древних башкирах, гуннах, тюрках, Кыпчак-и-Деште и битве на реке Кондурче, городах Орды и Синташты, различиях между кочевым и полукочевым образом жизни и т.д. (65). А необычайно сложный этногенез родного народа заставляет позже интересоваться археологическими культурами Урала, древними маршрутами скифов и печенегов, угров, финнов и ариев, половцев и сарматов. Разве это не преимущество?

С середины XVI века Башкортостан добровольно, на договорной основе присоединяется к России. И с того времени наши предки исправно платили ясак, посылали башкирские полки служить в русскую армию, т.е. принимали полноправное участие в содержании, развитии и защите государства Российского. Они были активными участниками почти всех внешних, и нередко — инициаторами гражданских войн России, посылали своих депутатов в Уложенную комиссию Екатерины Великой и во все Государственные Думы, а своих послов — к ханам Каракалпакии, Крыма и Казахских жузов, решать вопросы о войне и мире, а в последнем случае — даже об их присоединении к России (3). Т.е. крайне активно (иногда слишком) и ответственно участвовали в жизни страны. Поэтому вся история России с момента присоединения — это и наша история. Эрмитаж, Горный Институт, Бородино — названия, не менее значимые для башкира, чем для любого другого россиянина. Тем более что к славе двух последних башкиры имеют непосредственное отношение (14; 52). Как и русская классическая литература, например — потому что она — продукт всей империи. В любом государстве силы всего его населения сначала направлены, прежде всего, на развитие культуры «титульного» этноса, каковым в России являлся русский народ, и только позже, по мере расширения возможностей, — на культуры других народов. Но одновременно культура имперского народа по праву становится достоянием всего населения империи. Конечно, Пушкин писал на русском языке, он кто угодно, но не башкир по этногенетическому признаку. Но он все равно принадлежит нам (как и всему человечеству). Разве Сталин — персонаж только грузинской истории? Правда, чтобы все это оценить, нужно знать как минимум два языка, жить в двух культурах, но такова участь всех нерусских народов страны. За любое преимущество нужно платить.

Все сказанное верно для всех народов России, но у башкир есть еще одно преимущество — их участие в жизни империи было во многом автономным, а потому легче прослеживается. К примеру, солдаты из мордвы или чувашей, конечно, доблестно сражались в рядах русской армии, но отдельных мордовских или марийских частей в ней не было. А у башкир — не просто были, они воевали почти исключительно в составе своих национальных полков, как и донские казаки, например.

А.М.Буровский хорошо описал преимущество российских евреев, живущих одновременно как бы в двух мирах — русском и еврейском, и даже вне каждого из них, «здесь и не здесь» (5). У башкир так же есть подобное преимущество, только со значительной поправкой — без проблем, присущих диаспорной цивилизации, поскольку их родная земля находится в географическом центре России и нигде больше. Поэтому их соединяет с русскими еще и понятная друг другу любовь к одной и той же земле, ее горам и степям, ковылям и березам, и нет непонимания, характерного между представителями «оседлой» и «диаспорной» цивилизации. Сходен, правда, с разными нюансами, даже тип правосознания — монархический, по терминологии И.А.Ильина (2). О различиях я уже писал, но именно анализ различий позволяет увидеть, насколько много у нас общего. Поэтому не стоит такого анализа бояться. Тем более, что он интересен.

В целом, стереотипное мышление развивается по комплексу причин. Выделим некоторые из них. Первая — это отсутствие достоверной информации. Вторая — душевная и умственная леность, нежелание взглянуть на себя, других людей или события с другой точки зрения, взглядом другого человека или народа. Черта, не очень характерная для России. Третья — комплекс неполноценности, боязнь «предательства», когда люди опасаются, что их «покинут», и объясняют это самыми низменными причинами. Но сильный человек и сильный народ этого не боится.

Он не боится глядеть правде в глаза, готов обсуждать проблемы открыто и честно, поэтому видит пределы своих возможностей. Потому, что знает: его хватит на всех, рядом с сильным — хорошо и надежно. Агрессивность, истерическое неприятие, ревнивые подозрения — признак слабости, а не силы. Наша страна испытывала приступы болезни и слабости, выходила из них по-разному, иногда — очень тяжело. Но в душе народа всегда сохранялось понимание неразрывной связи доброты и силы. Так будем же сильными!

9. Некоторые выводы или легко ли быть обиженным в Башкирии

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне.

А.С.Пушкин

Итак, в представленном выше тексте проанализированы частные методические приемы рецензируемого автора. К сожалению, большинство из них относятся не к науке, а к технологиям психологической манипуляции сознанием читателя: применение оценок одной эпохи к персонажам совершенно другой, замалчивание неугодных и преувеличение выгодных для авторской интерпретации фактов и т.д. Но основной его прием, примененный в брошюре в целом — критиковать спорные позиции и неудачные фрагменты из книг отдельных башкирских ученых, умалчивая при этом о позиции авторов других, и тем самым создавать негативное впечатление о науке Башкортостана в целом. И более того, делать на столь шатком основании уже политические выводы. Впрочем, и в анализе работ, которые он взялся критиковать, автор успехов не достиг. Выводы его, как правило, нелогичны, собственная позиция — стереотипна, непоследовательна или отсутствует, аргументация — научно некорректна или просто слаба. Даже некоторые действительно уязвимые, в силу использования устаревшей «квазимарксистской» терминологии, работы (1, с.10-14), автор подвергнуть обоснованной критике не сумел. Если не считать аргументами сопоставление исторических фактов, не сопоставимых ни хронологически, ни по смыслу (1, с.12-13).

Поэтому автор упирает на идеологические штампы («националистическое руководство наукой», «этнократический режим» и т.д.) и эмоции. Им допущен целый ряд бестактных, клеветнических, оскорбительных и просто ложных высказываний, как в отношении отдельных уважаемых людей (С.И.Руденко, Р.Г.Кузеев, Н.А.Мажитов, В.Г.Котов, Г.Г.Шафиков), так и в отношении исторических личностей (Салават Юлаев) и событий. Причем в данном случае я сам на эмоции не полагаюсь — каждое из приведенных определений проиллюстрировано как текстом Н.Швецова, так и в ходе предложенного выше анализа этого текста. Представления автора о научной методологии и историографии — превратны, а обращение к трудам «зарубежных экспертов» — произвольно и слабо обосновано.

Вывод — с задачей, заявленной в заглавии и начале своей брошюры, т.е. с аргументированной критикой недостатков башкирской историографии, перечисленных им самим (1, с.10, 27, 58) автор справиться не сумел. Выявить связь этих недочетов с политическими тенденциями — также, дело ограничивается огульными обвинениями и заявлениями. Внутренняя научная логика в брошюре отсутствует, зато политическая и личностная — выходит за рамки приличия. Вместо подведения итогов им представлен, по сути, откровенно политический текст, не имеющий научного обоснования. Негативное отношение вызывает не то, что автор занимает оппозиционную политическую позицию, а то, что использует для борьбы со своими политическими противниками благородный интерес читателей к истории. Мифологизируя ее, извращая и неграмотно оценивая исторические события под видом критики, действительно актуальной. Поэтому, вынужденно следуя за текстом автора, скажем несколько слов о том, что неуместно в исторических исследованиях, и о чем говорить вообще не хотелось — об его идеологической позиции. Проще — о политике.

Часто ставят в вину руководству и публицистике Башкортостана, что у нас постоянно похваляются «дружбой народов» республики — как будто без президента Рахимова ее бы не было. Отчасти, упрек справедлив — конечно, никуда бы эта дружба без него не делась, политики приходят и уходят, а народы остаются. Грустно, конечно, когда гордятся не тем, что сделали, а тем, что не испортили. Но на фоне межнациональных войн и конфликтов во многих регионах СНГ и России — согласимся, и это немало. Дело в том, что некоторые политики способны отношения между народами именно испортить, в меру своих скромных способностей. Например, обратите внимание на «оппозицию» в лице г-на Швецова. На тон его брошюры, на его оскорбительные высказывания о том же Салавате Юлаеве, — и согласитесь, что подобные ему политики относятся именно к тем, кого к власти допускать ни в коем случае нельзя, по крайней мере, в области межнациональных отношений. А в нашей многонациональной республике с этими отношениями неизбежно связана любая власть.

Поэтому, будь я на месте власти РБ, и если бы думал только о ее сохранении, а не о национальном согласии, я бы указал переиздавать брошюру Н.Швецова стотысячным тиражом, с комментариями: смотрите, люди, что думает о Ваших национальных героях наша оппозиция! Смотрите, ученые, какие чистки Вас ожидают, если подобные индивидуумы придут к руководству! Смотрите, все народы России, как они распорядятся с Вашим правом на самоопределение, если найдут поддержку в Москве! Но делать этого, конечно, не следует. Прежде всего, потому, что любой народ состоит из разных, и не всегда образованных людей, и некоторые, по незнанию, могут его опусу поверить. Или, что еще хуже, принять за истинную позицию какой-то части населения. Но не следует и обходить острые вопросы, в том числе, затронутые в данной брошюре Н.Швецова.

Дружба народов Башкортостана — феномен реальный и прочный. Но закладывалась она сложно и медленно. Народы России очень разнообразны и «притирка» между ними шла веками, и отнюдь не только в бесчисленных войнах с общим, внешним врагом. Взращенная трудовым потом, пролитым на башкирскую землю, ставшую за столетия общей родиной наших народов, она прорастала сквозь пепелища сожженных аулов и крепостей, сквозь разъедавший глаза и души дым взаимного ожесточения, непонимания и ненависти, под вопли братоубийственной резни и гомон свадеб, под стоны угоняемых в рабство и многоязычные речи у костра, когда люди учились понимать, а позже — уважать и любить друг друга. Только пройдя сквозь такие испытания, эта дружба стала столь крепкой. Иначе эта была бы не дружба, а ерунда какая-то.

Хорошо дружить друг с другом, когда всем хорошо. Но народы Башкортостана научились ценить друг друга, когда всем плохо, когда плачут от голода дети и разрывает семьи безумие репрессий и войн. Именно для того, чтобы хранить ее, мы должны помнить об испытаниях, через которые она прошла, чтобы стать тем, чем есть — великим сокровищем нашего края.

Потому-то и вызывает насмешки наивная «политкорректность» — искусственное понятие, спешно выдуманное на Западе, когда традиционный расизм (расизм не в политическом, а в ментальном, архетипном смысле этого слова) неожиданно оказался более неприменим в мегаполисах «золотого миллиарда», стремительно становящихся «цветными». Признаюсь честно — лично мне кажется надуманным и лицемерным, каким-то глумлением над историей психоз «извинений и покаяний», за то, что «аборигены съели Кука». За события уже свершившиеся, причем столетия назад. Причем «извиняющиеся» потомки отнюдь не отказываются от выгод, которые им принесли «преступления» предков — разорение Европой и США стран «третьего мира», например. Конечно, это и невозможно, но к чему тогда комедии «покаяния» президента Буша перед народами Африки и т.п.?

Новостью для нас модная ныне «политкорректность» и глобализаторский «этнический плюрализм», к которому призывает Н.Швецов (1, с.59), не являются — нечто подобное уже погубило советскую педагогику истории. Последствия этого печального процесса советской эпохи встречаются и сейчас. Весьма забавно читать, например, назидания авторов современного школьного учебника по истории Башкортостана Батырше, который не знал основ «истмата» и «не понимал, что кроме деления населения по религиозному признаку, существует классовое деление на угнетателей и угнетенных, что рядового башкира наряду с русским дворянином и заводчиком эксплуатирует «свой» башкирский феодал, что русский крестьянин, …не угнетает башкирского крестьянина, и поэтому для улучшения жизни простого мусульманина надо бороться не с христианами, а с феодальной верхушкой независимо от религии и национальности» (65, с.115).

К сожалению, данная фраза из толкового, в целом, учебника, сомнительна с точки зрения, как истории, так и здравого смысла. Ведь по логике своего времени, Батырша был совершенно прав: русские никак не могли быть союзниками башкир при защите мусульманской веры, за которую ратовал Батырша. А логика всех восстаний и революций всегда проста — кто не с нами, тот против нас! Пример Салавата не в счет, потому что за двадцать лет до Пугачевщины башкирам и в голову не могло прийти, что население Урала решится на такое безумие, как Смута 1773-1775 гг., когда действительно стали возможны самые удивительные союзы.

Еще глупее заводить реестр «исторического счета», который никогда и не будет удовлетворен, по крайней мере, без совершения новых жестокостей и несправедливостей, которые запишет в свой «реестр» уже другая сторона, другой народ. По крайней мере, с точки зрения нормального человека, а не политика, преследующего собственные цели, ничего общего не имеющие с настоящей исторической справедливостью. Это не означает, что мы не должны знать и помнить о трагедиях в истории собственного народа. Но они должны рассматриваться, как исторический факт, будить размышления и, когда это уместно, гордость, но не бессмысленные претензии. К сожалению, это неумное поветрие задело и Россию. Поддавшись националистическому психозу, некоторые не прочь представить всю историю «коренных» (или «некоренных») в роли обиженных, ныне предъявляющих империи свой счет.

Яркий пример — творения Х.Айдара, С.Алишева, В.Имамова, или книга «Джихад татарского народа», изданная в Казани, и написанная весьма почтенными людьми (критическому разбору последней я посвятил отдельную работу). Но подобные опусы внимания Н.Швецова не удостоились, хотя уровень русофобии в них перехлестывает за все рамки приличия, и совершенно немыслим в публикациях, издаваемых в Башкортостане. Последнее легко объяснимо, поскольку издавать свои агитационные материалы, он, как и вся «оппозиция рахимовскому режиму», нередко предпочитает в суверенной Казани (50).

Либо наоборот, русские представляются в роли жертвенных культуртрегеров, ныне обижаемых неблагодарными «коренными», как в брошюре Н.Швецова (1, с. 4, 46, 54-59).

В Башкортостане подобная постановка вопроса реже, но, к сожалению, встречается. «К сожалению», потому что, во-первых, следует помнить, что позиция обиженного — не самая лучшая из возможных. Мягко говоря, она всегда неумна и некрасива. Во-вторых, например, для истории башкир такая трактовка вообще исторически неуместна. Башкир, никогда не знавших крепостного права, народа, почти пятьсот лет жившего в географическом центре наиболее жестко структурированной империи мира, но при этом всегда имевших свои национальные вооруженные формирования (от воинской службы башкир, обусловленной их добровольным присоединением к России, включая Войско Башкирское, и вплоть до Башкирской кавалерийской дивизии генерала Шаймуратова). Еще смешнее считать «обиженными» русских или татар Башкортостана, составляющих большинство населения республики, имеющих все возможности общаться, публиковаться и смотреть театральные постановки на родных языках. Но обиженные не переводятся. И есть тому причина.

Не мною замечено, что в обществе всегда существуют консерваторы и сторонники реформ —  люди умеренные, и «перестройщики». Последние в России часто меняли обличья. «Бесы», революционеры и террористы всех мастей, троцкисты, диссиденты, радикальные либералы — имя им легион, ибо их много.

По мотивации они делятся на две группы (условно, их черты могут совмещаться в одном и том же человеке). Во-первых, это перестройщики, так сказать, патологические, которым все равно, что перестраивать, лишь бы перестраивать, ломать, критиковать, бегать по улицам (или, не приведи Бог, по фронтам) с безумно горящими глазами. Усмирить их темперамент невозможно, им всегда будет плохо. И они всегда будут делать плохо другим.

В культурологии и этнологии для этого типа гомо сапиенс Л.Н.Гумилев ввел термин — секты мироотрицания (35). Они были всегда и везде — от альбигойцев до В.И.Ленина и В.И.Новодворской. Их всегда вынуждена давить любая власть, поскольку они мешают любой упорядоченной жизни.

Просто в разной степени и разными способами, в зависимости от исторической ситуации. Например, ныне Путин не посылает к Березовскому товарища с ледорубом, как при «культе личности», чего тот безуспешно ждет. А просто выкинул его из страны и предоставляет ему медленно помирать от собственной злости, как шакалу в зоопарке. (Хоть зоопарк и весьма комфортабельный — в Лондоне, с виллами, баксами и прочими разными штуками; нормальному обывателю такая жизнь оказалась бы сказкой, но Березовскому плохо, очень плохо — потому что больше не дают властвовать и перестраивать). Аналоги этой ситуации существуют и в нашей провинциальной жизни.

Но существует и вторая категория перестройщиков: это именно обиженные, т.е. те, кто не получил (или недополучил) в своей жизни (или в результате очередной перестройки) свою долю власти и благ. Т.е. шумел человек на «фенольных» митингах, писал, вслед за Солженицыным, как нам обустроить все на свете. А в результате — кто-то стал «телебультерьером», кто-то к олигарху приближен, у кого-то институт собственный (как правило, обязательно Стратегических исследований чего-либо); в общем, устроились люди. А кто-то — остался всего лишь журналистом, или, за неимением лучшего — «аналитиком» по родной провинции, где места ему не нашлось. Непорядок. Или стал человек «преуспевшим в сфере бизнеса» (1, с.5), но заслуживает-то он большего. И требует новой перестройки, требует убрать от власти бюрократов, этнократов и т.д. — чтобы самому встать на их место.

Но перестройка народу надоела. Народ поддержал «авторитарную демократию» Путина. Не потому поддержал, что авторитаризм — благо великое, а потому что это — меньшее из зол. Потому что стало ясно — олигархи и перестройщики разворуют всю страну. И хотелось, чтобы кто-нибудь поставил на место перестройщиков, зарвавшихся и завравшихся сверх всякой меры. Чтобы кто-то их чувству меры поучил. Авторитаризм получился демократический, мягкий. Но даже при нем перестраиваться стало возможным только подальше от царевых глаз, и только одним способом — кляузами и доносами Президенту РФ на президентов рангом помельче. Что и делается (без особого успеха). И жить в стране действительно стало немножко лучше и веселее. По крайней мере, судя по опросам общественного мнения, даже либерального центра Левады. Но тогда какие претензии «к рахимовскому режиму»? Просто в Башкирии раньше произошло то, к чему народным волеизъявлением пришла вся Россия! И власти Башкортостана, при всех их очевидных недостатках, все же относительно успешно, по крайней мере, в области культуры и образования, позиционируют себя — не как националистические (этого нет, приведенный в брошюре случай с республиканским гербом — тому свидетельство), но как национально ориентированные. Чего мы все, граждане России, не забывшие позора «козыревщины», терпеливо ждем от власти российской (какие то положительные сдвиги в этом направлении произошли только в годы правления В.В.Путина).

Хотел бы сразу пояснить — этот текст — не о политике, а об истории, и в политику вмешиваться у меня нет никакого желания. Я ничего не должен ни власти, ни оппозиции. Но есть естественная потребность ответить, когда искажают нашу историю, политизируют чисто научные и педагогические вопросы, и оскорбляют людей, которым и я, и все мои однокурсники обязаны вполне приличным образованием. Что не мешает нам их критиковать, но оскорблять мешает элементарная порядочность.

Но в том то и проблема, что оппозиции как таковой в Башкортостане нет. Недовольство населения, как и во всей России — есть. А оппозиции — нет. По крайней мере, не игрушечной или не маргинальной («малочисленной», по выражению Й.Гревингхольта, т.е. населением не поддержанной). И отнюдь не только из-за жесткости режима. В этом виноваты и те, кто оппозицией себя называют, но предложить ничего конкретного, кроме «черного пиара», не в состоянии. О методах ее идеологического обеспечения свидетельствует анализируемая брошюра, а уровень последней, как видим, невысок. За время «демократического» беспредела народ убедился, что власть и оппозиция — две стороны одной медали, которая так и будет висеть на нашей шее, наливаясь победным блеском за счет наших трудов, поворачиваясь нам то одной, то другой своей стороной. Меняются только имена хозяев.

И народ предпочел стабильность. Чтобы укрепившихся у власти бюрократов не сменили еще более наглые, малограмотные и не насытившиеся. Нельзя же называть оппозицией С.Веремеенко, исчезнувшего с клоунской быстротой, как только он отыграл свою роль, и надобность в нем на территории Башкирии отпала. Люди поняли, что жизнь может изменяться к лучшему только нашим собственным трудом, медленно и постепенно.

Конечно, оппозиция и институты воздействия народа на власть нам также нужны, их необходимо развивать, но они не являются самоцелью и панацеей, и исходить это развитие должно от самого народа, а не от кучки крикунов, готовых сносить памятники национальным героям. А оппозицию по этническому признаку я считаю трайбализмом чистой пробы, вещью варварской и просто непорядочной. Пример — «татарская оппозиция», само название которой свидетельствует, что ее цель — овладение властью по национальному признаку. И не нужно ссылаться на БНЦ «Урал», как это сделал немецкий исследователь Й.Гревингхольт (50, с.13), возможно, со слов своего «редактора» И.Кучумова — у власти в РБ стоят люди, в действительности, не имеющие отношения к этой организации. И первым дурной пример подал А.Аринин с его движением «Русь». Правда, для русских в их большинстве трайбализм менее свойственен, чем, к сожалению, для башкир и татар, и носит скорее превентивный характер. Отсюда и слабость упомянутого движения в Башкирии. Русские могут поворчать по поводу «засилья коренных» (хотя, в массе, башкир и татар они слабо различают, но в этом им усиленно помогает «оппозиция» созданием мифа о «башкиризации»). Особенно если оно носит полумифический, ритуальный характер, как в той же Башкирии. Но реально бороться за власть по этническому признаку не привыкли и не любят. Потому что подсознательно (и справедливо) уверены — какой бы ни была «титульная нация» в республике, настоящей титульной нацией во всей России являются они сами. Со всеми вытекающими последствиями. И сила всегда на их стороне.

Именно поэтому русские обычно равнодушно относятся к «этнической чистоте» главы России или конкретного региона, и судят о нем по делам. Так же, как и к «этнической чистоте» своих рядов. (Если им, конечно, не пытаются с великими усилиями «открыть глаза» непрошенные советчики от «оппозиции». И ведь могут и открыть, на свою голову, как в 1917 году. Как гоголевскому Вию, и с похожими результатами. Недаром сказано: бойся своих желаний, они иногда сбываются).

Наглядный пример: наиболее прославленные в народном сознании правители страны — чистокровная немка Екатерина Великая и грузин И.В.Сталин. Исключение из правила — когда национальные чувства русских открыто и долго оскорбляются, как при бироновщине или в первые двадцать лет советской власти (5; 20, с.284-291). Но в Башкортостане этого просто нет.

То, что их якобы «оскорбляют» памятники Салавату, как хотелось бы Н.Швецову — неумный и эпатажный бред, разбору которого здесь посвящена отдельная глава. (Послушайте, на каком языке на хоккейных матчах кричат: «Салават — чемпион! Салават — чемпион!», и станет ясно, что образ башкирского батыра давно и заслуженно стал фактом национального сознания отнюдь не одних башкир).

И не придуманный в западных институтах «этнический плюрализм», а выстраданная веками, естественная этническая терпимость наших народов, то, что в науке называется суперэтнической комплиментарностью этносов Евразии (Л.Н.Гумилев), а в обыденной жизни — дружбой народов, заставляет нас стараться, чтобы таких, если не всегда для всех общих, то всем понятных и всеми уважаемых символов становилось больше. Образов, на которые каждый человек, и каждый народ может посмотреть со своей, особенной точки зрения, не теряя уважения к их памяти. Швецов же хочет, чтобы все было наоборот, чтобы мы свергали все памятники, и растаскивали своих народных героев по национальным квартирам, обиженно ворча и отплевываясь, как племенных божков-идолов.

Я назвал мифотворчество неоязыческим процессом, именно потому, что оно создает таких фантастических, племенных кумиров, непогрешимых в глазах последователей культа, но естественно смешных (или страшных) для всех остальных. И Швецов, на словах борясь с этим процессом, сам пользуется именно мифотворческой методологией, как показано в данной работе.

В радикально-либеральном представлении, методологию которого использует Швецов, человек — это атом, а для атома время дискретно, и может начинаться сначала каждое утро (идеальное представление о жизни у американских психологов). Такому «атому», символы, отмечающие этапы связанного исторического пути, не нужны. Поэтому не нужны памятники национальным героям, тому же Салавату Юлаеву — по его мнению, они «являются анахронизмом» (1, с.46). Ему не нужна историческая память, ее заменяет набор нехитрых штампов, не требующих осмысления, и не мешающих главному — бизнесу. О наступлении эпохи таких людей с ужасом предупреждали Н.В.Гоголь, К.Н.Леонтьев, Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, И.А.Ильин, Х.Ортега-и-Гассет, Л.Н.Гумилев, Р.Бредбери, А.С.Панарин, Г.Джемаль, В.Пелевин. Но человек, в любом представлении, остается человеком, и поэтому не может жить без Веры. И на место Веры в Единого Бога, отвергнутой коммунизмом и радикал-либерализмом, он ставит предметы, Веры недостойные — деньги, власть, социальные теории, либо возвращается к явному язычеству, уже под псевдонаучным прикрытием.

Верить же в чисто земное, материальное, либо просто веры недостойное, нельзя, т.к. оно неизбежно меняется во времени, утрачивая цельность, необходимую для Веры. Социальные идеи, направленные на чисто земное устроение жизни, так же не могут заменить собою объект религиозного чувства. Ни либерализм, ни социализм, ни национализм, не могут заменить собой религию. В тоталитарных государствах подобную подмену пытались осуществить (нацизм при Гитлере, коммунизм в СССР). Теперь возможна новая попытка — «демократия» в «глобальном мире»; результат будет тот же, только страшнее, именно потому, что в «глобальном».

Следует сразу признаться — борьба с мифотворчеством необходима, но мифы, в том числе, исторические — бессмертны (9, с.40; А.В.Гулыга). Мифология — стадия, предшествующая науке и религии (и сосуществующая с ними). На место опровергнутых культов встают другие, в современном мире, как правило, изложенные наукообразной терминологией. Человечество научилось извлекать из них пользу и нейтрализовать их вред.

Для этого нужно лишь относится к ним критически, как к источнику информации, но не Веры. Когда Вам говорят громкие слова: «свобода», «демократия», «этнический плюрализм», и т.д., сперва попытайтесь понять, что конкретно, в данном случае, под ними имеется в виду, поскольку это — всего лишь слова, которые часто превращают в фетиши, а слова многозначны.

Информация превращается в миф, только когда в нее слепо верят, а до того момента это просто информация, полезная или вредная, правдивая или лживая — судить Вам. И не поддавайтесь на провокации людей, излишне яростно «воюющих с кумирами», подобно Н.Швецову, — такая ярость, как правило, выдает человека, освобождающего место на постаменте для кумиров своих, например, для упомянутых выше штампов-фетишей (И.А.Ильин). Однажды, при развале Советского Союза, радикальные «демократы» уже брали себе в союзники темные силы национального эгоизма и соперничества. Не позвольте им сделать это еще раз и со схожими результатами!

Главное — чтобы мифология не становилась стержнем существования, чтобы человек твердо верил в то, что людей не разъединяет, как мифические культы, а объединяет — в Абсолют, единый для всех, во всем остальном столь разных. Абсолют, будь то Бог или Дао, Космос не упраздняет эту разность, наоборот, он подразумевает разные пути человека к познанию мира и Бога (отсюда и необходимое различие конфессий). В этом сходство науки с религией — в вечной борьбе с мифами, вновь возрождающимися в ней самой, в поиске диалектических, но единых критериев (в религии и морали это — Добро и Зло, в науке — Истина и Заблуждение) для подхода ко всему многообразию мира. (Суть науки состоит не в тождестве с Истиной, которой она не обладает по определению (это называется версифицируемостью науки), а в вечном стремлении к ней). Отличие научного мышления от мифологического в том и состоит, что ученый по определению пытается очищать предмет анализа от мифологии с помощью разума (и не только). Виртуальная же история представляет собой сознательное мифотворчество под видом науки. И это приводит к тому, что человек и в сфере рационального начинает жить по мифическим законам. Мифы же, особенно исторические, у людей совершенно разные, часто — противоположные по смыслу. (Именно поэтому мифические культы уступили место мировым религиям, верящим в Единое, в Абсолют; а информационный код эпосов — научному изложению, строящемуся по стандартам, единым для всех). У людей теряется основа для взаимопонимания, логика поведения другого становится непредсказуемой, а поэтому — опасной. Яркий пример — нацистская Германия, откуда и пошло слово «фольксхистори» — «народная история», в отличие от истории как научной дисциплины (5). В сфере религии сознательная мифологизация еще страшнее, но это — тема для отдельного разговора.

Ныне наука ищет союза с религией, с Истинной Верой (66), именно для борьбы с наступающим мраком неоязычества, темного мира темных мифов, времен битв кроманьонцев с неандертальцами. Только вместо дубин у современных «белокурых бестий» — атомное и психотропное оружие, вместо коки или мухоморов у жрецов мифических культов — зомбирующие СМИ. А смысл остается тем же, неандертальским — распад общества на «свободные атомы» — свободные от традиций, памяти и совести, свободные, каждый в своей черепной пещере, до тех пор, пока хозяева не позовут их (кому повезет), как собаку, к своему костру, где они тщательно берегут свои традиции, сохраненные от обманутых простаков.

Человек традиционного общества, а общество Башкортостана к такому, во многом, относится, в отличие от «людей-атомов», в исторической памяти, и в ее артефактах — памятниках, напротив, нуждается. Таких, как памятник Салавату или Вечный огонь. Но памятник должен быть не более чем символом, на него смотрят спокойно и вдумчиво, о нем можно и нужно спорить, но необходимо уважать, помня, что для кого-то в данном образе воплощены лучшие представления его народа о самом себе. Символом, будящим любовь и благодарность к предкам, память, чувства и мысль.

Уфа, сентябрь, 2006.

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ